Всё нормально

Обедом нас не кормили, зато после третьего урока устраивался лёгкий перекус, именуемый «завтраком», когда мы толпой вваливались в столовую, чтобы съесть пирожок, булочку или полоску с джемом и запить их молоком или яблочным соком. В отличие от всего остального в школе, эти завтраки были платными: наши родители платили за них четыре рубля в месяц. Выходило почти двадцать копеек за завтрак, совсем не дёшево. Вообще-то, на эту сумму можно было купить два шарика отличного пломбира, двадцать коробков спичек, пару детских билетов в кино, четыре поездки на автобусе, два билета на аттракцион в Таврике, шесть стаканов газировки с сиропом или целых двадцать без сиропа. Короче говоря, эти завтраки оказались форменной обдираловкой.

Учебная неделя была шестидневной. Разумеется, мы все считали это вопиющей несправедливостью. Мне было особенно тяжело с этим мириться по субботам, когда не работал детский сад и Алёша мог спать, сколько хотел, а мне одному из всей семьи приходилось вставать и плестись в школу. Но то блаженство, которое я испытывал в субботу после школы, разделавшись с заданиями на понедельник, нельзя было сравнить ни с чем. Предстоящие выходные – весь остаток сегодняшнего дня и весь завтрашний – казалось, растягивались в бескрайне-счастливую вечность.

Вскоре я привык к школьной форме: тёмно-синим брюкам и курточке с огромными алюминиевыми пуговицами и погончиками. На одном из рукавов красовалась эмблема из мягкого пластика – раскрытая книга на фоне восходящего солнца. Многие мальчишки отдирали её целиком, но некоторые, и я не был исключением, слегка подпарывали один край, в результате чего получался весьма практичный потайной карман для шпаргалок.

Девочкам с формой повезло меньше. Они носили старомодные коричневые платья до колена, к которым нужно было еженедельно подшивать свежие белые воротнички и манжеты, а поверх них передники – чёрные по обычным дням и белые по торжественным. Какие-либо украшения были запрещены. Поэтому внешне советские школьницы походили не столько на эмансипированных отважных строительниц коммунизма, сколько на курсисток конца XIX века.

В отличие от западных, в советских школах у учеников не было шкафчиков для вещей, так что портфель с учебниками, тетрадями, пеналом и отдельный мешок с физкультурной формой приходилось таскать на себе и за собой. Правда, советские учебники были значительно меньше форматом, чем современные. Их выдавали бесплатно. Но щедрость Министерства просвещения СССР отнюдь не являлась воплощением высоких коммунистических идеалов – это была мера, обусловленная нехваткой бумаги в стране. В конце учебного года книги сдавались обратно в библиотеку, а в сентябре они же, изрядно потрёпанные, выдавались следующему классу. Год за годом в учебниках рос культурный слой пометок и клякс, портретов Гоголей с гитлеровскими усами и Ньютонов с фингалами – так поколения скучающих школьников мстили ненавистной образовательной системе. Ответы на задачи и упражнения тоже часто оказывались вписаны предыдущими арендаторами. Это было неудобно, поскольку не хватало стопроцентной уверенности, что заметки сделаны ответственным товарищем, а не каким-нибудь придурком-двоечником, решившим таким образом обессмертить себя и своё невежество. Поскольку наша школа была маленькая, мне удалось несколько раз идентифицировать прежних владельцев моих учебников. Все они были исключительно тупицами или гопниками.

Как и сегодня в России, в советской школе знания оценивались по пятибалльной системе. Самой плохой оценкой была двойка. Чтобы получить единицу, или в обиходе «кол», нужно было сильно постараться. К примеру, усугубить своё совершенное незнание урока каким-нибудь выдающимся проколом в поведении. «Кол» был не столько оценкой, сколько вердиктом окончательной безнадёжности.

Оценки ставились в дневник, который следовало носить с собой каждый день. Вся жизнь советского школьника регламентировалась этим еженедельником. По сей день, когда я, закрыв глаза, представляю себе календарь на будущую неделю, то вижу разворот дневника: три дня на одной странице и три на другой. Выходя к доске, ученик брал с собой дневник и клал его на учительский стол. Учитель оценивал ответ и ставил отметку в дневник и одновременно в классный журнал. Туда же заносились и так называемые замечания для родителей о поведении их отпрыска. Обычно это было что-нибудь вроде: «Безобразно вёл себя на уроке музыки», «Весь урок ковырял в носу» или ещё более тревожное: «Родители! Просьба срочно прийти в школу на встречу с директором!»

Родители должны были ознакомляться с содержанием дневника каждую неделю и подписывать его. Можно написать целые тома о трюках, изобретённых советскими школьниками с целью скрыть от взрослых неприглядную правду: дневники терялись, оценки исправлялись (как правило – тройки на пятёрки), страницы случайно склеивались между собой. Подделка родительских подписей стала практически индустрией. На два класса старше нас учился мальчик по имени Валера, достигший в этом деле исключительного мастерства. Спрос на его услуги был колоссальным. Интересно, чем он сейчас занимается? Столь одарённый человек, несомненно, должен был далеко пойти.

Я не прибегал к таким ухищрениям. Во-первых, получая нормальные отметки, а во-вторых, в семье от меня не ждали многого. Бабушка полагала, что ум и талант проявляют себя через поколение. И поскольку мой отец был чрезвычайно одарён, то на мне «природа отдыхала». Какие бы отметки я ни приносил, меня не хвалили, но и не ругали.

Моя первая двойка не заставила себя ждать: я получил её во втором классе за неожиданный диктант, который с треском провалил. Такого ужаса я не испытывал ещё никогда в жизни. Я плакал и умолял Екатерину Александровну не ставить постыдную оценку в мой дневник, но, увы, тщетно.

Я долго собирался с духом, чтобы признаться бабушке и родителям в своём позоре, и наконец решился, ожидая заслуженного разноса. К моему величайшему удивлению, никакой бурной негативной реакции не последовало, а напротив, мне сказали, что не стоит так сильно переживать и что всё будет хорошо. Но, к сожалению, было слишком поздно: я уже глубоко погряз в ненависти к самому себе. Поэтому я отправился во двор, сел на скамейку, скрестил руки и, упиваясь собственным горем, смотрел, как бегают и играют другие дети. «Ишь, как радуются, – думал я. – Гады!»

Почти каждый день после школы мы с Вовой ходили гулять – то в Таврик, то на площадку во дворе, то просто по улицам. А иногда мы отправлялись в путешествие по крышам. Мы выбирали какое-нибудь здание в районе и поднимались на самый верхний этаж. Чёрные лестницы, которыми до революции пользовалась прислуга, обычно имели выход на чердак, часто не запиравшийся. Отыскав такой, мы выбирались на крышу и, поскольку дома старого Петербурга строились почти вплотную друг к другу, без особых усилий переходили с одной крыши на другую, пока не упирались в перекрёсток.

Наши похождения не были секретом для родителей, но они не придавали большого значения потенциальным опасностям такого хобби. Однажды мы с Вовой забрались на здание напротив моего дома. Оно было высотой метров двадцать – свались мы с этой крыши, нам однозначно была бы крышка. Мы подошли к краю, и я взглянул вниз на наше кухонное окно. Мама возилась у плиты. Я стал кричать и махать ей. Она услышала, выглянула в окно, посмотрела вверх, помахала мне – и снова вернулась к своим делам.

Лишь однажды мы попали в неловкую ситуацию, когда какой-то персонаж с верхнего этажа, устав слушать, как мы с Вовой грохочем у него над головой, поднялся к нам и стал орать, чтобы мы убирались. Когда он ушёл, мы на время затаились, а затем осторожно прокрались к выходу и попытались открыть чердачную дверь. Но злобный дядька запер её изнутри. В соседнем доме чердачная дверь тоже оказалась закрыта. Так мы и бродили по крышам улицы Каляева, пробуя все выходы, пока наконец не нашли незапертый. Этот квест занял у нас несколько часов.

Вскоре к нам с Вовой в этих экспедициях присоединились Саша Лесман и другие мальчишки из класса. Помню одно особенно опасное место, к которому осмеливались приближаться лишь самые отчаянные из нашей компании. Это был отвесный край здания, падение с которого гарантировало трагический финал. Там не было никакого поребрика[5] или ограждения – и тридцать метров высоты. Самые смелые ложились на живот, осторожно подползали к краю, свешивали головы и смотрели вниз.

5

На московском региональном говоре – бордюр.