Всё нормально

Вопреки моим рано пробудившимся антисоветским чувствам, демонстрации я любил. Как минимум это был повод прогуляться по городу. Плюс всегда был шанс оказаться в толпе рядом с приятелями или с девочкой, которая тебе нравилась.

Заметка на полях: когда в 1991 году СССР распался и годовщина Октября в качестве национального праздника была отменена, большинство россиян остались недовольны. За семьдесят лет люди генетически привыкли к тому, что в начале ноября есть ещё один непременный выходной и вполне логичный повод культурно отдохнуть. Чутко уловив народные чаяния, в 2005 году власти придумали новый праздник: День народного единства. Он был назначен на 4 ноября в честь изгнания поляков из Москвы в XVII веке, о чём во всей стране были осведомлены, наверное, лишь несколько десятков историков. Однако никого особенно не волновало, чтó именно праздновать. Важно было лишь то, что заслуженный выходной в ноябре сохранялся, вместе с веской причиной укушаться в дубовые дрова.

К тому времени, когда я вступал в пионеры в 1980 году, движение давно утратило революционный пыл. Внешняя упаковка осталась, но внутри была звенящая пустота. В противоположность, например, американским бойскаутам, проникнутым искренним звёздно-полосатым патриотизмом, советские пионеры прекрасно понимали, что участвуют в профанации. Все понимали, что пионерская атрибутика – барабаны, галстуки и алые флаги – просто показуха. Мы маршировали не по случаю успехов нашей родины и не во имя скорого наступления коммунизма, а потому, что так нам велели учителя. И всё же, невзирая на формализм и лицемерие, которое насквозь пропитывало всю советскую систему, перевод в пионеры являлся для советского ребёнка важной вехой взросления. В пионеры принимали в несколько заходов. Если ты хорошо учился и за тобой не числилось нарушений по части дисциплины, то ты проходил в первую очередь в ритуально-обрядовой процедуре посвящения.

У нас планку «первой очереди» взяла половина класса, включая и меня. Остальных одноклассников-лузеров постригали в пионеры на пару месяцев позже, и всё это время они, как придурки, ходили с позорными октябрятскими звёздочками. Никого не смущало такое пассивно-агрессивное унижение.

Нас принимали в пионеры в помпезном здании Дворца пионеров и школьников на Невском проспекте[6] – как и полагалось ученикам престижной спецшколы из центра. На этот раз нас приводили к присяге пятнадцати-шестнадцатилетние комсомольцы – представители следующей иерархической ступени на пути к заветному членству в Коммунистической партии.

Сначала мы хором громко произносили клятву: «Я, такой-то такой-то, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять Законы пионеров Советского Союза».

Слова клятвы следовало знать наизусть, но это было несложно, поскольку они были отпечатаны на задней обложке всех тонких тетрадок по две копейки и к третьему классу все их автоматически выучивали.

Пионер – хороший друг

Потом какой-нибудь пионервожатый приветствовал нас кличем: «Пионер, к борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!» «Всегда готов!» – отвечали мы хором, выбрасывая вперёд и вверх слегка согнутую в локте правую руку. В этот момент мы становились пионерами и нам повязывали галстук и прикрепляли значок. Галстук я сразу возненавидел. Он был сделан из какого-то синтетического шёлка – до жути неприятной на ощупь материи, которая противно скрипела, когда его завязывали. Его надо было носить в школу каждый день, с того самого дня, когда тебе его впервые повязали на шею и до момента вступления в комсомол. Бог знает, сколько раз пионеру за его пионерскую жизнь – а это без малого пять лет – доводилось слышать слова: «Пионерский галстук – это частица революционного Красного знамени». Символическая, разумеется. Но я иногда воображал, что мой галстук – это отрезанный угол от большого советского красного флага, который кто-то искромсал гигантскими ножницами.

После окончания радостной церемонии наши с Вовой бабушки повели нас в ресторан «Метрополь» на Садовой. Это было изрядно пошарпанное, но довольно шикарное по советским меркам заведение, ещё помнившее лоск дореволюционных и нэповских времён: огромная сцена для артистов, просторный танцпол, бархатные портьеры на высоких окнах, круглые столики в глубоких полуосвещённых нишах, где когда-то трапезничали господа в смокингах, с моноклями и сигарами.

Во время нашего визита, конечно, не было ни танцующих пар, ни смокингов. И вообще никого не было, кроме нас четверых да парочки ленивых, плохо выбритых официантов. Ланч в «Метрополе» являлся нетипичным видом досуга для ленинградцев того времени.

Мы заказали на первое бульон с пирожком, на второе – бефстроганов с жареной картошкой, а на десерт – мороженое. Для двух девятилетних советских мальчиков это было запредельной роскошью. Но мы оба, конечно, предпочли бы пафосному обеду игры в солдатиков или лазание по крышам.

Этот поход в «Метрополь» стал моим первым и единственным посещением ресторана в детстве в Ленинграде. Наша семья, как и большинство советских семей, питалась преимущественно дома. В СССР не существовало ни фастфуда, ни ресторанных сетей. Некуда было забежать за дозой быстрых и дешёвых калорий, потому что советские калории не были ни быстрыми, ни дешёвыми. И шанс остаться голодным всегда был больше, чем опасность переесть.

На тот случай, когда всё-таки необходимо было поесть вне дома, существовали заведения трёх принципиально разных типов.

Во-первых, были столовые. Как и у всех советских магазинов, школ, поликлиник и тюрем, у них не было названий – только номера. В теории советские столовые не сильно отличались от своих западных аналогов: там были такие же стойки, подносы, кассы и так далее. Эту модель общепита Хрущёв заприметил в Америке во время своего исторического двухнедельного визита в 1959 году, и она ему очень понравилась, так что он распорядился распространить её по всему Союзу. Однако на практике отечественные столовые сильно отличались от своих западных аналогов. Выбор был небольшим, а качество – никаким, потому что работники столовых обычно откладывали лучшие продукты себе. Из чего в действительности были изготовлены многие блюда, можно было только догадываться. К этой же категории общепита относились и другие недорогие забегаловки со специализацией: пельменные, закусочные, бутербродные, пирожковые и прочие.

Во-вторых, существовали кафе. В них в основном продавали пирожные, мороженое, соки и кофе, так что для нас, детей, это был самый любимый тип общепита. У некоторых кафе были названия, например, как у вышеупомянутого «Колобка». Ассортимент продукции в кафе не отличался ни разнообразием, ни высокими вкусовыми свойствами, поскольку здесь работники также руководствовались принципом «нá тебе, боже, что нам негоже».

Однажды, когда мне было лет десять, я сидел в «Колобке» и пил свой традиционный кофе с мороженым. Напротив меня за столиком расположилась молодая женщина и ела котлету с макаронами. Разломив котлету вилкой, она с лёгким удивлением воскликнула: «Ой, таракан!» Нимало не смутившись, дама осторожно вынула тельце несчастного насекомого, аккуратно отложила его на край тарелки, как поступают обычно с косточками от маслин, и спокойно продолжила свой обед. Советский потребитель не был избалован.

И наконец, рестораны – гламурные заведения, немногочисленные и всегда с названиями. Рестораны являлись квинтэссенцией роскоши и излишества и, по сравнению с кафе или столовыми, стоили космических денег. Чтобы регулярно ходить по ресторанам, нужно было быть кем-то незаурядным: гастролирующим артистом, партийным бонзой, преступным авторитетом, подпольным цеховиком, ну или же одним из двух девятилетних мальчиков, чьи бабушки решили с шиком отметить вступление внуков в ряды юных ленинцев.

6

Бывший Аничков дворец, в обиходе – Дэпэшa.