Страница 10 из 13
В коммунистических организациях преобладали рабочие-мужчины, большинство которых относилось к католической церкви с неприязнью. Они видели в ней социально реакционную силу, несмотря на деятельность активного борца за мир аббата Булье из Парижского католического института, а также на то, что она направляла в рабочие кварталы священников, сотрудничавших с членами компартии. Во Франции коммунистическое движение воспринималось – или изображало себя – как продолжение Французской революции, особенно ее радикальной якобинской фазы, хотя, согласно заявлению впавшей в ересь коммунистки Кригель, это был «новый этап в человеческой истории, подобно тому как прежде таким новым этапом было христианство»[55]. Но какие бы грезы ни туманили головы интеллектуалов по поводу коммунистического движения, оно обеспечивало рабочим идеологическую идентичность, социальную солидарность и политическое представительство. Можно порицать их за этот выбор, но трудно доказать, что, присоединяясь к партии, они стремились к чему-либо другому.
К западным коммунистическим партиям примыкали интеллектуалы, а также знаменитые художники и артисты, стоявшие особняком от рабочего класса и партийных функционеров и образовывавшие следующий слой сторонников. Не все они были действительными членами партии, но даже на «попутчиков» можно было рассчитывать (зачастую намного больше, чем на действительных членов компартии) в деле защиты определенных направлений партийной линии – и прежде всего это касается особых отношений с Советским Союзом. Популярный в свое время выпад Раймона Арона против «опиума интеллектуалов», опубликованный в виде книги под таким названием в 1955 году, метил в поклонников Сталина в рядах компартии и вне ее[56]. Целый ряд парижских изданий, таких как Lettres Françaises, Nouvel Observateur, Esprit, Les Temps Modernes, а также раздел комментариев в Le Monde, неизменно предоставлял свои страницы публицистам, формально не состоявшим в партии, но не упускавшим случая защитить Советскую Родину или заклеймить ее очернителей. Некоторые из этих авторов, такие как Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Луи Альтюссер и Клод Мерло-Понти, стали в конце концов коммунистами, а другие, подобно левому католику Эммануэлю Мунье, выступали против «смертного греха» антикоммунизма, не присоединяясь к партии[57].
Мотивы этих и других интеллектуалов, приводившие их в коммунистический лагерь, отличались от мотивов рабочих. Для историка Французской революции Альбера Матьеза и для «светского» итальянского философа Лучио Коллетти коммунизм воплощал надежду на полностью секуляризованное общество, в котором ненавистная католическая церковь будет вытеснена из публичной сферы, а религиозные предрассудки вырваны с корнем. Для еврейских интеллектуалов Анни Кригель, Вальтера Беньямина, Эрика Хобсбаума и им подобных коммунисты были политической альтернативой партиям и платформам, ассоциировавшимся с национализмом нееврейских народов или с христианством. Понятно, что трудно отделить их коммунистические убеждения от страха перед европейским антисемитизмом, да эти радикалы и не желали такого разделения. Виктор Клемперер, протестант еврейского происхождения, автор знаменитого дневника, который сумел выжить в Германии во время войны, несмотря на множество перенесенных им испытаний, включая бомбардировку Дрездена, демонстрирует нам еще одну причину, понуждавшую некоторых интеллектуалов сделать отчаянный шаг. Хотя в 1933 году, начиная свой дневник, Клемперер был либеральным монархистом и немецким патриотом, в ноябре 1945 года он вступил в восточногерманскую коммунистическую партию. Он счел этот шаг необходимым, «потому что только решительный поворот влево может вытащить Германию из нынешних страданий и предотвратить их в будущем»[58]. «Страдания», очевидно, были наследием нацистов, которые привели к печальному концу как Германию, так и единоплеменников Клемперера, включая восточноевропейских евреев, с которыми он стал отождествлять себя в период нацистских гонений.
Столь же важным для коммунистических интеллектуалов был взгляд на партию как на связующее звено между ними и движением сопротивления фашизму в период Второй мировой войны. Хотя роль коммунистов в этой борьбе была по меньшей мере двусмысленной, к концу войны они сумели представить себя в качестве наиболее последовательных и отважных résistants[59]. (Их утверждение, что во Франции семьдесят тысяч коммунистов были расстреляны немцами, так и осталось недоказанным.) Но и достижения в борьбе с врагом послевоенных восхвалителей Сопротивления, ставших коммунистами, тоже были сомнительны. Так, участие Сартра и Бовуар в Сопротивлении ограничивалось участием в коммунистических антифашистских ритуалах и в наклеивании ярлыков «коллаборационист» на своих личных врагов. То, что они действительно делали в период немецкой оккупации, значило куда меньше, чем то, как они преподносили свое сопротивление, а также чем те права, которые из этого проистекали[60]. Иллюстрацией этого ритуала переоценки прошлого могут служить протесты и навешивание ярлыков, в которых активно участвовали Сартр и другие сторонники партии, когда некоторые участники Сопротивления, которых занесло в Россию, стали утверждать, что Сталин бросает людей в концентрационные лагеря, ничем не отличающиеся от нацистских. Среди нефранцузов, публично засвидетельствовавших эту практику, были невозвращенец Виктор Кравченко, советский инженер и хозяйственник, и бывшая коммунистка Маргарет Бубер-Нойман, которая, спасаясь от нацистов, бежала с мужем в Россию, где ее муж был расстрелян, а сама она угодила в лагерь. Приверженцы коммунистической версии Сопротивления спешили заклеймить каждого, кто заговаривал о советских лагерях, как патологического лжеца, агента американского капитализма и «арьергард нацистского врага»[61]. Когда в 1947 году появилась во французском переводе автобиография Кравченко «Я выбираю свободу», для французских коммунистов и их compagnons de route[62]
одной из задач в борьбе с нацизмом стало то, чтобы эта книга не попала в библиотеки. Lettres Françaises и L’Humanite сообщали своим читателям, что Кравченко и его злонамеренные сторонники хотят затопить своих соотечественников потоком «нацистской пропаганды».
В поисках марксистской ортодоксии
То, что толкало интеллектуалов на этот путь, вряд ли было верой в доктрины марксизма-ленинизма или в достоинства диалектического материализма. Французские, итальянские, английские и прочие коммунистические интеллектуалы подгоняли или изобретали факты для того, чтобы удовлетворить некую экзистенциальную потребность. Будучи евреями, протестантами (Сартр был из семьи кальвинистов), антиклерикальными католиками или крайними «антифашистами», эти интеллектуалы приходили к тому, чтобы стать коммунистами или попутчиками компартий. Знакомство с опытом тех, кто мучительно расставался с партией, как это было с авторами книги «Обанкротившийся идол», изданной английским лейбористом Р. Г. С. Кроссманом, делает понятным, что бесстрастные размышления не имели ничего общего с причинами, по которым люди присоединялись к партии или покидали ее[63]. Личные и нравственные проблемы, которые приводили этих бывших коммунистов в партию, позднее заставляли их в ужасе отшатываться от нее. Интеллектуалы обращались к коммунизму и отворачивались от него вовсе не потому, что их привлекала правильность экономической и исторической теории Маркса и ленинского истолкования этих теорий, а затем они разочаровывались в этих теориях. Если европейские рабочие становились «социологическими» коммунистами, то интеллектуалов можно назвать коммунистами «экзистенциальными». Но ни те, ни другие не интересовались всерьез «наукой социализма» – факт, который привел в замешательство французского коммуниста Луи Альтюссера в 1960-е годы. Его размышления в предисловии к трактату «За Маркса», вышедшему в 1965 году, заканчиваются риторическим вопросом: «Кого, за исключением утопистов Сен-Симона и Фурье, которых столь часто упоминает [и высмеивает] Маркс, за исключением Прудона, который не был марксистом, и Жореса, который был им лишь в малой степени, можем мы назвать [нашими теоретиками]?»[64]. Если Альтюссер и сетовал на «неизменное отсутствие теоретической культуры в истории французского рабочего движения» и на его «скудные теоретические ресурсы», он вовсе не имел в виду, что у этого движения не было идей. Идей у французских коммунистов было в избытке – о применении насилия для исцеления общественных зол, о пороках американской капиталистической империи, о роли преданности революции как экзистенциального самоутверждения и о несправедливой жестокости европейского колониализма. Но не было ни малейшей попытки понять марксизм как «науку», которую можно верифицировать исторически. Альтюссер во Франции, Коллетти в Италии и многочисленные теоретики из стран советского блока решили продемонстрировать, что марксизм научен, по крайней мере в их собственном понимании научности.
55
Kriegel, Ce quej’ai cru comprendre.
56
Raymond Aron, L’opium des intellectuels (Paris: Calma
57
Подробнее об этом см.: Dominique Desanti, Les Staliniens (Paris: Fayard, 1975).
58
Victor Klemperer, Ich will Zeugnis ablegen bis zum letzten (Berlin: Aufbau Verlag, 1997). Vol. 2, p. 876–877.
59
Бойцы движения Сопротивления (франц.). – Прим. перев.
60
Giles Ragache, Jean-Robert Ragache, Des écrivains et des artistes sous l’occupation, 1940–1944 (Paris: Hachette, 1988), pp. 69–77, 253–263.
61
См., например: André Pierre, “J’avoue que je n’aime pas la race des apostats et renégats”, Le Monde, 25 июля 1947 г.; André Pierre, “Comment fut fabriqué Kravchenko”, Le Monde, 13 ноября 1947 г.; а также: André Wurmser, “Un pantin dont les grosses fi celles sont made in the USA”, Lettres Françaises, 15 апреля 1948 г.
62
Попутчики (франц.). – Прим. перев.
63
The God That Failed, ed. R. H. S. Crossman (New York: Bantam Books, 1952).
64
Althusser, Pour Marx, p. 13–14 [Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006. С. 37].