Страница 18 из 41
Таким образом зародилась трагическая иллюзия, которая приобретала все большую популярность pari passu[41] с «прогрессивным развитием» международного гуманитарного права: двусторонняя иллюзия, активный аспект которой побуждает гражданских любителей войны верить в то, что они могут в своей воинственности «и невинность соблюсти, и капитал приобрести», а пассивный аспект соблазняет противников войны надеждой на то, что, когда война начнется, гражданские лица не пострадают. Начиная с этого времени общественное мнение и политическое давление все больше становятся частью процесса, посредством которого определяется содержание права войны и развивается его кодификация. Неудивительно, что оптимистические изречения Руссо и идеальное определение «единственного законного объекта» войны, данное в декларации 1868 г., повторяются ad nauseam![42] Ирония состоит в том, что в те же самые десятилетия, когда первые специалисты по международному праву, которых можно однозначно отнести к Новому времени, создавали свои первые великолепные учебники по праву войны (некоторые из этих учебников остаются актуальными и полезными в наше время), развитие военной науки и политика масс все больше затрудняли достижение традиционных целей этой отрасли права.
Такова была атмосфера, в которой на протяжении последних десятилетий XIX и в начале XX в. происходила кодификация законов и обычаев войны, достигшая кульминации на величайших международных конференциях в Гааге в 1899 и 1907 г., а также, хотя и с меньшим блеском и меньшим успехом, в Лондоне в 1908–1909 гг. Гаагские конференции и их результаты в виде принятых правовых актов занимают центральное место в дискуссиях об МГП. Конечно, усовершенствованные правила применения средств ведения войны не соответствовали разделяемым всеми представлениям о том, чего должны были достичь созываемые конференции (вроде Гаагских) в продвижении дела мира, но оптимисты из цивилизованного мира, более многочисленные и шумные, чем пессимисты, сочли этот результат в общем и целом частью прогрессивного развития всего того, во что им хотелось верить и во что на самом деле в те годы, предшествующие катастрофе, не так трудно было поверить. Скептики, однако, обладали большей проницательностью, и среди них следует отметить военных экспертов, которые сомневались, что кодифицированное право будет в меньшей степени прогибаться под нажимом военной необходимости, чем это происходило с обычным правом. Сам собой напрашивается вопрос о том, каким было воздействие Гаагских конвенций на вооруженные силы так называемых цивилизованных держав, на планирование и подготовку военных действий до 1914 г. Когда я десять лет назад впервые написал об историческом контексте этих конвенций, я выдвинул предположение, что воздействие должно было быть мгновенным и огромным. Теперь, когда я лучше информирован о причинах проведения международных конференций и их характерных особенностях, о военной организации и mores военной профессии, обычном праве и степени воздействия, оказываемого сравнимыми с ним конвенциями на вооруженные силы того времени, я начинаю сомневаться, привели ли они к чему-нибудь большему, чем простое бумаготворчество[43].
Понять, что на самом деле думают военные об обязывающей силе международного договорного права, всегда непросто. Это один из тех вопросов, на которые даже люди, ставящие честь и благородство превыше всего (я говорю только об офицерском корпусе, о котором я кое-что знаю и к которому эта характеристика относится в полной мере), в последнюю очередь склонны давать вразумительные ответы. Им в этом препятствует множество факторов. Офицеры, несомненно, искренни, когда утверждают, что право войны вызывает уважение, поскольку обеспечивает некоторое уменьшение мерзостей войны, с которыми сталкиваются они сами, некомбатанты, а также, возможно (в зависимости от культурных установок), и вражеские комбатанты. Среди этих людей можно обнаружить простую порядочность и самоуважение, во всяком случае не реже, чем где бы то ни было, а что касается самопожертвования и благородства, то, вероятно, и чаще. Смелость – не единственное человеческое качество, которое принадлежащие к этой категории люди проявляют вне рамок служебного долга. Но долг не требует исполнения вопреки здравому смыслу, когда командиры руководствуются им наряду с ответственностью по отношению к своим подчиненным и когда они оценивают варианты действия на поле боя. Только в высшей степени дисциплинированный и политически сознательный флот способен нормально жить и действовать, осознавая при этом, что время от времени один из кораблей может стать «первоначальной жертвой Ее Величества», чтобы его страна могла воспользоваться дипломатическим преимуществом статуса государства, безусловно соблюдающего закон[44]. Формальное добавление юридического фактора ко всем остальным, которые должны учитывать лица, принимающие оперативные решения – то, на чем специализируется армия США, с избытком обеспеченная адвокатами, – может прояснить затруднение, но не поможет его обойти; такое добавление может означать лишь то, что в случаях, когда придется мухлевать с законом, эти лица при подготовке решений должны будут заранее придумать предлоги и оправдания, чтобы лучше защитить себя впоследствии.
Более того, хорошие солдаты не могут по своей воле выйти за рамки своей роли в процессе законотворчества на дипломатических конференциях, открыто заявив, что те ограничения, которые только что ввело их правительство в отношении своих военных операций, непрактичны или абсурдны. Но они могут так думать, зная, что, когда дойдет до решающего момента в сражении, победа и выживание не могут не оказаться более сильными мотивами, чем строгое следование закону (я говорю «строгое», потому, что восприятие этого предмета военными может состоять в том, что закон не нарушен, если он по необходимости приспособлен к обстоятельствам), и что в любом случае всегда найдутся благовидные предлоги для оправдания того, что они делают: что это были ответные действия или меры возмездия, что имели место отсутствие взаимности, ошибки, неверная информация и т. д. Всегда существуют обходные пути. Законодательство, требующее невозможного (а именно так может выглядеть гуманитарное законодательство, введенное под политическим нажимом), может и не обсуждаться, но история военных действий показывает, что в чрезвычайных обстоятельствах и в случае крайней необходимости оно будет проигнорировано.
Война 1914–1918 гг. и ее последствия
Великим кодификациям конца XIX в. вскоре предстояло подвергнуться испытаниям. Немного потребовалось времени после 1 августа 1914 г., чтобы выяснить, что скептики, похоже, были правы. Жалобы и обвинения слышались отовсюду, и каждая сторона без обиняков возлагала вину на другую сторону. Обвинения в жестокости и беззакониях давно уже стали стандартными инструментами военной политики и пропаганды, но теперь их разнообразие и изобилие в газетах, журналах и на киноэкранах (замечательное новое средство обработки масс) в наиболее развитых странах были беспрецедентны, а разжигаемая ими ненависть среди населения была невиданной по своей силе. Недавние кодификации законов войны стали подручным средством обливания друг друга грязью. Никогда ранее воюющие стороны не имели возможности подвергать столь уничтожающим нападкам своих врагов за нарушение обещаний, которые были даны совсем недавно и столь торжественно. В этом отношении, как и во многих других, опыт 1914–1918 гг. был абсолютно новым. Но самые глубокие причины и предполагаемых, и засвидетельствованных жестокостей и всего прочего, а также устремления и наклонности остались теми же, что и всегда. Новые возможности и экспансия насилия стали следствием новизны масштаба и научной новизны.
41
Попутно, одновременно (лат.). – Ред.
42
Здесь: до умоисступления (лат.). – Ред.
43
Этот вопрос затрагивает Дрейпер в своей наводящей на размышления статье: Draper G.I.A.D., “Implementation of International Law in Armed Conflicts”, International Affairs, 48 (1972), 46–69, 55–56.
44
См.: Daniel O’Co