Страница 20 из 28
Супило был прав; но я не был согласен с его взволнованной тактикой, благодаря которой он настроил Петроград не только против себя, но и против всех хорватов, а также обострил еще больше споры между хорватами и сербами. Супило не понял, что Россия очутилась в тяжелом положении вследствие нанесенных ей поражений и что союз с Италией она, вместе с остальными союзниками, заключила по необходимости; нужно было считаться также и с тем, что сербская династия и иностранная политика были ориентированы консервативно, за царя. После заключения Лондонского договора Пашич хотел сам ехать в Петроград, но Сазонов не счел это своевременным и нужным.
Из всего царского славянофильства не осуществилось ничего, кроме того, что Петербург стал Петроградом. Я уже говорил, что официальному Петрограду я очень скоро изложил нашу национальную и славянскую программу, повторял я это довольно часто; я предполагаю, что об этом докладывали также лондонский и парижский послы. И тем не менее послы в Париже, Лондоне и Риме не получали о нас никаких политических инструкций; мне известно лишь об обмене несколькими неважными письмами между Петроградом и заграничными учреждениями. Нет ни одного действия царского правительства, которое равнялось бы выступлению Бриана или программному заявлению президента Вильсона: это первое программное заявление союзников о нашем освобождении не было – как мы могли бы ожидать – сделано по русской инициативе или благодаря русскому старанию, а благодаря пониманию и помощи западных союзников и прежде всего Франции (Извольский заявление просто подписал). Да ведь, наконец, наиболее яркой иллюстрацией царского славянофильства может служить история нашей армии.
Как и все остальные колонии, так же и наши русские колонии высказались уже в начале войны за свободу и независимость народа и начали стараться создать войско из русских, чехов и словаков. Эти выступления чешских колоний были всюду инстинктивны и были логическим последствием нашей национальной программы. После парижской колонии, которая выступила первой, московские чехи подали (4 августа) правительству проект чехословацких легионов; это было еще накануне объявления Австрией войны России. В конце августа чехословацкие легионы начали образовываться, а в конце октября Дружина – это название утвердилось за русскими легионами – выступила на фронт.
Дружина была разрешена властями русским чехам как русским, гражданам и как часть русской армии; но когда в Дружину начали записываться пленные, то стало ясно политическое неравенство между дружинниками – русскими гражданами и нашими, пришедшими из дому. Многие русские офицеры были против нерусских граждан; но после преодоления всех трудностей, которые чинили русские учреждения, был разрешен набор среди «надежных» пленных, которые в скором времени составили большинство (так называемые новодружинники – это было название пленных, вступивших в Дружину у Тарнова в 1915 г.; вступивших позднее так уже не называли). Русское правительство требовало, чтобы пленные перешли в русское подданство и чтобы по крайней мере треть офицеров была русская.
Правительство хотело создать из наших надежное русское войско; помимо этого, уже в самом начале русские военные учреждения и особенно Генеральный штаб определили Дружине не военную, а политическую задачу: при оккупации Австрии Дружина должна была быть сборищем пропагандистов, облегчающих среди населения оккупацию русским. Невоенный характер Дружины был уже официально подтвержден тем, что в Дружине не требовалась такая дисциплина, как в армии; для нее, говорилось, требуется лишь настолько дисциплины, насколько нужно, чтобы она могла в порядке дойти до места своей пропаганды.
Развитие событий привело к тому, что Дружину начали употреблять в целях шпионажа; ловкость, интеллигентность и знание языков наших солдат этому способствовали. Дружинники, несмотря на сопротивление военных учреждений и многих русских офицеров, добились симпатии Радко-Дмитриева, Брусилова и других командиров и закрепили за собою разведочную службу. Конечно, благодаря этому Дружина была разбросана по всему протяжению фронта и не могла быть применена как целое.
Я не буду здесь рисовать всех несчастий наших чешских солдат, всех притеснений и разочарований, как с русской, так и с чешской стороны, – но они выдержали и не растратили ни своего славянского чувства, ни симпатий к русским, к русскому солдату-мужику прежде всего. На русских офицеров они скоро начали смотреть скептически.
Русское правительство и военные учреждения и не желали большого чехословацкого войска; по всему было ясно, что военные учреждения не хотели иметь большой иностранной военной единицы. Несмотря на это, в январе 1916 г. Дружина превратилась в чехословацкий стрелковый полк, а в мае была разрешена бригада. Правда, все это было скорее по названию, так как количество солдат было незначительное, но все же это было начало. В это время в России уже был Штефаник и благодаря своему влиянию содействовал хотя пока и чисто формальному, но все же расширению первоначальной дружины. В октябре даже была разрешена формировка дивизии, но вскоре это разрешение было отменено.
Наша колония, скоро организовавшаяся в Союз (от 11 марта 1915 г.), заботилась с любовью и восторгом о создании Дружины; со всех сторон была видна готовность к жертвам; особенно после Зборова киевские чехи заботились всевозможным образом о раненых и больных. С любовью вспоминаю о семье Червеных; у наших солдат была прекрасная медицинская помощь в лице д-ра Бирсы, д-ра Геринга и других.
Лично я умел смотреть объективно на разницу в политических воззрениях и мог встречаться и с консервативными соотечественниками; но я не мог не видеть, что многим недоставало политического кругозора и военного понимания. Союз был организацией русской (русских граждан) и правительственной, а потому он принимал официальный взгляд на пропагандистские задачи Дружины; руководители Союза были довольны малым войском из страха, что в боях народ потеряет своих будущих граждан. Многих удовлетворял военный символизм (освящение знамени и т. д.), иные агитировали, чтобы наши переходили в православие (агитировали за православие и среди пленных, например, торжественный переход военнопленных офицеров в Муроме), вообще, вели себя крайне не по-военному. Некоторые выдумывали прямо нелепые определения того, каков и каким должен быть настоящий чешский солдат, и тому подобные забавы.
Возникли недоразумения между Петроградом и Киевом, потом в самом Киеве; здесь было основано удивительное Чехословацкое единение, которое нападало на Союз и доносило на всех, особенно же на меня и мое пресловутое западничество. Все эти жалобы и доносы, неправды и ложь направлялись по адресу военных русских учреждений и министерств; лучшие офицеры (сам генерал Алексеев) получили скоро к этому отвращение, но у многих из них, так же как и в Министерстве иностранных дел, эти сплетни нашли отзвук.
Я не буду описывать все эти невозможные и бессмысленные поступки, о которых мне рассказали в России в самих официальных учреждениях. Скажу только; что под фирмой славянства устраивались настоящие оргии черносотенства и близорукости. Основной факт заключался в том, что в нашей армии все же решающее значение имели пленные и, наконец, после революции они преодолели эти плоды русского воспитания. Политическая безграмотность русского царизма и его взяточничество испортили не только русское общество, но и много наших людей.
Когда я приехал в Петроград, то споры между Петроградом (более передовым) и Киевом (в общем консервативным), между Союзом и Единением и т. д. были формально закончены. Петроградская оппозиция так же, как и состав сотрудников Союза и большинство лагерей, примкнула к Парижскому национальному совету. Наша бригада, как уже было упомянуто, признала Национальный совет в Париже руководящим политическим авторитетом, а меня диктатором (20 марта 1917 г.).
После этого 23 марта и Союз сообщил мне, что признает меня единственным представителем чехословацкого народа. В начале мая наконец начались в Киеве заседания съезда Союза (III), на котором большинством была принята программа Национального совета. Формальное значение имеет так называемый Киевский договор, подписанный Штефаником, Дюрихом, представителями Союза и американской делегацией. Таким образом, споры, тянувшиеся почти с самого начала войны, были по крайней мере внешне отстранены. Я нашел, однако, еще достаточно личных обид и кислых отношений.