Страница 21 из 28
Не хочу быть несправедливым к нашим политикам из чешской и словацкой колонии в России; было время, когда наши пленные и граждане из Чехии и Словакии, застигнутые войной и застрявшие в России, также возлагали свои надежды на официальную Россию. И только после познания России и после революции изменились взгляды. Тем большей становится заслуга петроградцев, которые с самого начала и особенно во время правления Штюрмера защищали более критическое отношение к России и крепко держались за программу единоосвободительного движения. По этому поводу особенно вспоминаю три имени: Павлу, Чермак, Клецанда. В это же время к петроградскому направлению примкнули и наши пленные: в последние месяцы 1916 г. и в начале 1917 г., еще перед революцией, из наших лагерей уже слышались голоса, требовавшие единого фронта с Национальным советом в Париже.
Было бы интересной работой проследить, как пленные политически организовывались в отдельных лагерях и как они выражали свои взгляды в различных меморандумах, посылавшихся не только в Союз, но и русскому правительству. Лагеря были отделены один от другого, и большинство их заявлений, полагаю, происходило без переговоров друг с другом.
Моей первой заботой при приезде в Петроград было ориентироваться в положении и подробно узнать, насколько подвинулось наше военное предприятие с 1914 г.: прежде меня время от времени осведомляли по почте, приезжали ко мне наши люди из России и русские, посылал и я своих личных послов, наконец, у меня были сообщения от Штефаника, но лишь теперь я мог подробно изучить историю нашего движения в России.
Опираясь на прежнее знакомство с официальной Россией, я уже наперед не ожидал, чтобы она слишком охотно согласилась на создание войска; поражения сперва в 1914-м, а потом и в 1915 г., естественно, не повысили настроений и стремлений русского режима к созданию какого бы то ни было нерусского войска.
1916 г. принес наступление Брусилова, повысились и надежды, и кроме того, нашим движением в России заинтересовалась Франция через генерала Штефаника, о плане которого в том виде, как мы его набросали в Париже, я уже говорил. Однако и наступление Брусилова потерпело неудачу, и снова настало пессимистическое настроение, безразличное к какому бы то ни было новому действию.
Неопределенность настроения наших людей, не знавших, чего они, собственно, хотят, и отвратительные споры их между собой отпугивали русских; говоря по совести, я часто удивлялся, что у них еще было столько терпения с нашими.
В январе 1915 г. д-р Вондрак подал от Киевской группы Министерству иностранных дел и военному министерству проект чешского войска. В нем требовалось, чтобы Союз был признан русским правительством представителем чешского народа. Просителям не пришло в голову, что у них должно было быть какое-нибудь полномочие от народа в том случае, если они хотят иметь некий авторитет в России, а кроме того, русское правительство не может назначать тех, кто должен представлять наш народ. Они могли лишь представлять наших колонистов, русских граждан, будучи сами русскими гражданами. Просили о создании небольшого войска, самое большое одной дивизии; это войско должно было принять участие в действиях лишь при оккупации Словакии, которая будет составлять часть будущего чешского государства. Киевляне боялись, что австрийцы казнили бы взятых в плен чешских солдат; это нужно было предотвратить оккупацией Словакии, объявлением самостоятельности чешского государства и свержением габсбургской династии; кроме того, Россия должна была обеспечить в какой бы то ни было форме будущее чехов, как это было сделано с поляками, то есть при помощи манифеста верховного главнокомандующего. Но если бы, несмотря на это, австрийцы все же бы вешали пленных, необходимо было платить им той же монетой – эти политические наивности не нашли отзвука ни среди солдат, ни в министерствах, а потому Министерство внутренних дел (Маклаков) решило в мае дело категорическим заявлением об отказе в просьбе.
Для характеристики проекта приведу еще, что в нем заявлялось, что офицеры, если бы даже они и были чехами, в войско приняты не будут – подобные ненужные вопросы перетряхивались в колонии с большим оживлением; многие офицеры, желавшие поступить в Дружину, а позднее и в бригаду, были в полном смысле слова морально измучены этими штатскими составителями проектов. Стремление иметь прямо идеальное славянское, демократическое, братское и т. д. войско вызывало планы, кончавшиеся пустопорожними измышлениями о качествах нашего настоящего солдата. Говоря по правде, подобные планы, имевшие наилучшие умыслы, зарождались в головах и новодружинников и солдат-военнопленных.
На II съезде Чехословацких обществ в Киеве (25 апреля – 1 мая 1916 г.) было постановлено, что из бригады должна быть сформирована армия и что необходимо заботиться об освобождении пленных. Это постановление соответствовало плану, составленному во всех подробностях в Париже в феврале, о котором мы послали в Россию подробное сообщение. Депутат Дюрих приехал в Россию в конце июня и действовал (по крайней мере, вначале) в том же духе.
Союз (теперь в Киеве) подал в июне 1916 г. Ставке новый проект чешского войска, который и был генералом Алексеевым рекомендован Генеральному штабу для разработки и формулировки; Генеральный штаб это сделал, но, конечно, по-своему. Однако Ставка даже этот план, формулированный Генеральным штабом, не одобрила; у Министерства иностранных дел были возражения; генерал Алексеев узнал через генерала Червинку о различныих беспорядках в войске, о жалобах Единения и т. д., а потому также начал противиться проекту Союза. Так в начале августа и был погребен проект Союза.
Наши соотечественники придавали большое значение тому, что царь сам желал освобождения славянских пленных. Принципиально он согласился с освобождением уже 21 апреля 1916 г., а 10 июня одобрил рапорт генерала Шуваева, усердно хлопотавшего за облегчение положения славянских пленных. Конечно, это было лишь освобождение пленных, от которого было еще далеко до формирования войск. Это знали киевляне, а потому уже в своем первом проекте, хотя и ссылались на слова царя при аудиенции, требовали также заявления ответственного правительства – Россия хотя и не вполне, но все же была конституционным государством.
В пользу пленных после августовских неуспехов высказались и некоторые влиятельные особы; между ними был и генерал Брусилов, подавший 6 января 1917 г. обширный рапорт генералу Алексееву. Но и Брусилов не имел успеха.
Из оппозиции к Западу, из отвращения к симпатии, высказывавшейся нам в Англии и во Франции, Министерство иностранных дел, как уже было сказано, стало осенью 1916 г. уделять больше внимания чехословацкому освободительному движению и решило, что будет его контролировать и направлять. В начале декабря штатские и военные черносотенцы начали осуществлять свой план создания особого Национального совета для России; 17 декабря военному министру был подан проект, чтобы депутат Дюрих был поставлен во главе правительственного Национального совета. 23 января 1917 г. дал свое согласие совет министров, а 2 февраля военный министр Беляев.
Несмотря на то что официально Петроград поддерживал депутата Дюриха, он все же не вполне соглашался с его политикой. Депутат Дюрих выдавал себя всюду, а также и в России, за приверженца политики д-ра Крамаржа и агитировал за присоединение наших земель к России; он даже высказывался за переход в православие. Но деятели Министерства иностранных дел знали о страхе Англии и Франции перед панславизмом и панруссизмом, а потому план Дюриха об аннексии с некой автономией отвергали, по крайней мере сокращали; им также, как уже было сказано, не нравился наш либерализм и католицизм. Поэтому они приняли мою программу полной независимости, но добивались контроля над нами.
Я не буду здесь рассказывать подробно о том, как принципиальное согласие царя на освобождение славянских пленных превратилось во враждебные выступления мин. Штюрмера, а после него и Трепова (Трепов получил пост министра после Штюрмера 23 ноября 1916 г.); мне давались разнообразнейшие объяснения, но, говоря откровенно, у меня не было ни времени, ни желания заниматься подробно этим вопросом. Естественно, что наши люди приписывали Штюрмеру всевозможные германофильские козни. В какой степени действительно здесь были политические и германофильские тенденции, я не буду решать; известную роль они должны были все же играть.