Страница 16 из 28
К путешествию в Россию меня также толкало образовавшееся за 1917 г. на главном фронте (западном) серьезное положение. Я полагал, что пробуду в России несколько недель. Я устроил все необходимое в Лондоне и, между прочим, переговорил еще о положении в России с лордом Мильнером, который как раз вернулся из своей официальной миссии в России; после этого я 16 апреля 1917 г. отправился с английским паспортом в путешествие. Немецкие подводные лодки начали страшную борьбу также против пароходного сообщения между Англией и Россией; я должен был отплыть 17 апреля из маленького порта Эймбл, а пароход все не приходил и не приходил, так как в действительности он был потоплен. Я ждал день, два и вдруг неожиданно получил телеграмму из Лондона, что из России возвратился Штефаник; одновременно приехал его гонец с просьбой, чтобы я вернулся в Лондон. Так у неприятного приключения с пароходом оказалась та хорошая сторона, что Штефаник мог мне подробно сообщить о положении вещей в России. Он мне объяснил, как до сих пор там развивались легионы; о русской революции сообщил мне мнения выдающихся русских военных, а именно, что теперь наступление русской армии против немцев будет более живым и действенным, так как в армии прекратится влияние германофильских элементов. Многие руководящие личности в армии желали переворота и надеялись, что благодаря победе его достижения будут закреплены.
Из Парижа также приехал Бенеш, и мы могли, сообразно с сообщениями Штефаника, еще раз подробно сговориться о деятельности в России и о дальнейшей работе в Европе.
Я нашел другой пароход и выехал 5 мая в Абердин; на этот раз пароход доплыл в сопровождении двух минных истребителей. Я благополучно добрался до Бергена; ночью мы чуть не наскочили на неприятельскую мину, но капитан уже в последнюю минуту решительным поворотом предотвратил несчастье. Об этом я узнал лишь рано утром.
В Бергене я задержался лишь недолго. Всюду в городе легко было заметить и услышать, что Норвегия симпатизирует союзникам. Из Бергена я поехал через Христианию в Стокгольм, где задержался на день. Я не хотел ночевать, чтобы не привлекать к себе внимания различными формальностями с паспортом (несмотря на то что у меня был паспорт на чужое имя); мне между прочим сказали в Лондоне, что шведские чиновники, под давлением Австрии могли бы понять свой нейтралитет в том смысле, что я как известный противник Австрии, должен быть интернирован. Швейцарский прецедент принуждал к осторожности.
В Стокгольме меня ожидал редактор Павлу; здесь подготовлялся съезд Интернационала, особенно социалистов скандинавских и голландских. В Интернационале все кипело; в апреле в Готе немецкая социал-демократическая партия раскололась на два лагеря, и образовалась партия независимых. Влияние русских ленинистов начало всюду ощущаться (Ленин приехал в Россию 4 апреля), развивался пацифизм, а вместе о ним и некоторое германофильство.
Через Гапаранду я добрался 16 мая до Петрограда; при отъезде с вокзала я обратил внимание на целые тучи ворон, в прежние годы это мне, очевидно, так не бросалось в глаза…
Сейчас же по своем приезде я нашел Милюкова. Он как раз уходил из правительства – неприятный сюрприз; но понемногу я завязал связи с остальными членами Временного правительства, с председателем Совета министров, князем Львовым, с новым министром иностранных дел Терещенко и другими. Естественно, что меня больше всего интересовали иностранное и военное министерства. Я нашел и там и здесь, как и ожидал, несколько разумных людей, доступных доводам и сохранивших симпатии к союзникам.
Тогда в Петрограде, при очевидной слабости и неподготовленности правительства, были полезны сношения с союзническими представителями. Прежде всего это была военная французская миссия в Петрограде, главным образом генерал Ниссель и полковник Лавернь; в Ставке был майор Буксеншуц и генерал Жанэн, позднее наш генералиссимус (он был в России с апреля 1916 г.), в Киеве – генерал Табуи, в Яссах генерал Вертело – все они были искренними друзьями и охотно помогали. Французский посол Палеолог как раз покинул Петроград (по всей вероятности, наши поезда встретились); зато в Петрограде был Альберт Тома, дружественно настроенный по отношению к нам, в то время как Палеолог был австрофил. У Тома был секретарем редактор М.П. Комер, которого я хорошо знал благодаря Стиду.
Весьма любезным был английский посол сэр Джордж Вильям Бьюкенен; у него как у лояльного друга Временного правительства и либеральных кругов вообще было значительное влияние в тогдашнем Петрограде. Зато консерваторы и реакционеры распространяли о нем сплетни, что он устроил революцию, и т. д.
Весьма оживленные сношения у меня были с итальянским послом (маркизом Карлотти); он поддерживал меня перед своим правительством и убеждал, чтобы из итальянских пленных были созданы легионы. Наконец, оживленными были сношения с сербским послом Спалайковичем (известным у нас по процессу Фридюнга) и с румынским – Диаманди.
В это же время из Америки приехала миссия под руководством сенатора Рута; в ней также был мой старый друг м-р Чарльз Крейн, д-р Джон Р. Мотт и др. К ней был также прикомандирован проф. Герпер, славист, сын бывшего ректора Чикагского университета того времени, когда я там читал лекции. Из Америки также приехал Воска, посланный организовывать агентуру Slav Press Bureau для американского правительства; ему в помощники были даны наши люди – Коукол, редактор Мартинек и Шварц. Заехал в Петроград также Гендерсон – вождь английских рабочих; он был послан английским правительством для осведомления о положении в России. Был тут также и Вандервельде; уже давно мы были с ним в литературных сношениях, лично мы встретились при переправе из Абердина.
Как и всюду, я и в Петрограде завязал сношения с представителями главных политических партий и направлений. О Милюкове я уже говорил; я также встречался со Струве и другими кадетами. Из социалистов я возобновил сношения с Плехановым, которого видел последний раз в Женеве; нашел я и Горького, издававшего тогда свою газету. Познакомился я также с некоторыми социалистами-революционерами, редакторами их главнейших газет (Сорокин); Савинкова я видел позднее в Москве.
Я не ограничился лишь политическими деятелями и возобновил сношения с университетскими и академическими кругами.
Когда пришло правительство Керенского, я должен был вести переговоры с его членами. Лично с самим Керенским не удалось встретиться, так как он слишком много временя проводил вне Петрограда, особенно на фронте; я сам тоже часто разъезжал между Петроградом, Москвой и Киевом. Зато чаще я видел проф. Васильева, его дядю, которому и передавал свои поручения и просьбы.
Как в Лондоне и Париже, так и в Петрограде, Москве и Киеве я устраивал публичные лекции или широкие собрания с выдающимися и влиятельными лицами. Я осведомлял редакторов и сам написал несколько статей. В сжатом виде моя пропаганда сводилась – разбить Австрию! В России эта пропаганда была не менее нужна, чем на Западе, потому что и в России руководящие круги не имели определенного антиавстрийского плана и склонялись скорее к плану уменьшенной Австрии.
Особо я должен упомянуть о сношениях с поляками (русскими); с их руководящими деятелями я познакомился сейчас же по своем приезде. У меня были свидания с поляками во всех больших городах – их центр был в Москве, позднее мы договаривались об общих или по крайней мере параллельных действиях в военном вопросе. Поляки образовали из своих солдат свою будущую армию, и, конечно, в этом отношении у них были все те же затруднения, что и у нас.
Перед тем как я уехал из Лондона, я сговорился со своими друзьями, что пошлю как можно скорее сообщение о положении в России; дело касалось главным образом того, могут ли еще союзники и в какой степени рассчитывать на участие России в войне. Я довольно скоро заметил, что союзники не могут и не должны считаться с военной силой России. Этот свой взгляд я формулировал в телеграмме для «Times» около 25 мая; так как телеграммы подлежали цензуре, я не могу сказать, соответствует ли напечатанный текст моему черновику и тому, о чем мы договорились с петроградским редактором. Я не мог сделать ничего иного, как рассеять надежду на военную помощь России – в интересах нас всех было важно не предаваться иллюзиям. В Англии и в других союзнических государствах многие понимали революцию как протест против вялого ведения войны; но ведь полный развал армии, солдат и офицеров был виден всюду и во всем. Я не буду рисовать, как этот развал день ото дня все увеличивался; между прочим вспоминаю о тяжелом впечатлении от позднейшего женского батальона – многие наивные европейцы и русские не подметили в его образовании симптома военной разрухи и всеобщей деморализации.