Страница 15 из 28
За делами на родине я, конечно, следил с огромным вниманием; мы получали, как уже говорилось, австрийские и чешские газеты, а кроме того, нам привозили тревожные известия различные гонцы из Праги и Вены. Кроме того, я старался получать наиболее важные известия от союзнических правительств.
Как я уже намекал, за границей нас обвиняли в пассивности; враждебная пропаганда на это постоянно усиленно указывала. Мы, со своей стороны, указывали на преследования. Понятно, что в союзнических государствах даже такой факт, как арест и приговор над д-ром Крамаржем и д-ром Ратином не произвел того впечатления, что в Чехии – всюду у людей были свои заботы и горести, особенно во Франции, где почти каждая семья оплакивала смерть какого-либо из своих членов. Понятно, что мы использовали для себя все, что можно было честно использовать, а этого было достаточно. Так, например, те доводы, на основании которых суд вынес приговор над д-ром Крамаржем, весьма красноречиво обрисовывали наши антиавстрийские стремления – глупость Вены и генералиссимуса в этом случае вредили сами себе, мы же, конечно, использовали то, что нам давалось.
Я наблюдал на родине дезорганизацию партий и личностей; со времени моего отъезда условия в этом отношении во многом не улучшились; однако особенно это не вредило, так как под военным и политическим давлением не была возможна общественная и политическая жизнь. Поэтому я приветствовал в конце 1916 г. попытку объединения чешских депутатов и партий в чешском союзе и в Национальном комитете (не полном). Когда умер Франц Иосиф (21 ноября 1916 г.) и на престол взошел Карл, единение депутатов и политических деятелей при таком положении вещей было и разумным и необходимым. Смерть Франца Иосифа усилила нашу позицию; всюду в течение уже многих лет, было распространено мнение, что после смерти старого императора Австрия, вследствие своего расстройства, распадется. Это мнение я часто слышал перед войной в Америке и в иных землях; таким образом, смерть популярного коронованного старика представилась людям как знамение развала его империи. Нового императора не знали, а то, что о нем стали поговаривать, не возбуждало надежд. Уже убийство Штюргка, предшествовавшее смерти императора, указывало на слабые стороны Австрии; позднее защитительная речь д-ра Адлера с ее обвинениями против Австрии (д-р Адлер подчеркнул крупную вину Австрии в войне) произвела также неблагоприятное для Австрии впечатление. Мы, конечно, постарались, чтобы подобные документы были распространены как можно шире всюду за границей.
Наконец пришел ответ союзников Вильсону. То, что католическая партия поторопилась с отказом уже 14 января (в Простейове), никого не удивило; не удивило и то, что немецкие и австрийские органы печати начали распространять по свету это верноподданничество. Но пришло и опровержение чешского союза (23 января 1917 г.). Я хорошо понимал тяжелое положение, в котором оказались депутаты, и ожидал, что именно благодаря заявлению клерикалов они будут принуждены что-нибудь сказать; дело было лишь в том, как это сказать. Я представлял себе, как можно было формулировать ответ, – все вышло иначе. Он был ослаблен тем, что я не был назван, а потому благодаря этой неопределенности газеты и общественное мнение не обратили внимания на опровержение; главную услугу нам, однако, оказал Чернин тем, что опубликовал лишь сжатое письмо, подписанное тремя депутатами, имена которых за границей не были известны. Австрофильские круги, конечно, весьма усиленно пользовались этим осуждением; это как раз нам и дало много работы.
Наши противники были также довольны первым заявлением «чешского союза» и «национального комитета» (19 ноября 1916 г.), упоминанием о приверженности к династии и ее историческому предназначению. В участии обеих организаций на коронации императора Карла в Будапеште (30 декабря 1916 г.) они видели доказательство, направленное против нашей заграничной деятельности; опровержение (23 января 1917 г.) они довольно ловко соединяли с этим выступлением.
Я лично это опровержение объяснял как некое проявление благодарности за амнистию д-ру Крамаржу и другим приговоренным к смерти (4 января 1917 г.). Но император Карл своей амнистией подтвердил взгляд Франца Иосифа, считавшего обвинение в государственной измене слабым; об этом мы слышали и за границей; Вена бы не решилась посягнуть на жизнь наших заключенных, и не было нужно так дорого платить.
Панславизм и наша революционная армия
(Петроград – Москва – Киев – Владивосток. Май 1917 – апрель 1918 г.)
Первые сведения о русской революции были неопределенные и невероятные: я боялся ее с самого начала и все же, когда она пришла, был неприятно удивлен: какие будут последствия для союзников и для всего хода войны? Когда я получил более подробные сведения и кое-как ориентировался, я послал 18 марта Милюкову и Родзянко телеграмму, в которой выражал свое удовольствие по поводу переворота. Я выдвинул вперед славянскую программу; это подчеркивание в данном положении не было лишним ни для России, ни для Запада. Мне было нелегко говорить о плане союзников освободить угнетенные народы и усилить демократию, в то время когда я знал, что один из союзников – царская Россия – не слишком заботился о демократии и свободе; поэтому теперь, после революции, я мог сказать без всяких оговорок, что свободная Россия имеет полное право провозглашать свободу славян. Я кратко формулировал славянскую программу следующим образом: единение Польши в тесном союзе с Россией, единение сербов, хорватов и словинцев и, конечно, освобождение и единение нас – чехов и словаков. К этому я добавил, что дело касается не только нас, славян, но и латинских народов – французов, итальянцев и румын и их справедливых национальных идеалов.
Как видно, эта программа была формулирована по недавнему ответу союзников Вильсону и в связи со взглядами союзнических политических кругов, нам близких; я должен был также сообразовываться с тогдашним русским правительством и с Милюковым как с министром иностранных дел. Милюков сейчас же ответил дружественно.
Известия о революции и особенно о ее бурном ходе беспокоили меня. При всем моем знании России я не знал в данный момент всех действующих лиц и их значения. У человека могут быть опасения, он может предчувствовать, может представить себе общее положение и его дальнейшее развитие, но совсем нечто иное иметь в данную минуту конкретные познания о действительности, т. е., в конце концов, о главных действующих лицах, их склонностях и планах. А этих познаний у меня как раз и не было. Со стороны буржуазии и социалистов (демократов и революционеров) революции я не ожидал, я знал, что они не были подготовлены. После поражения я ожидал демонстративного восстания – такой демонстрацией было то, что Дума заседала, несмотря на ее роспуск царем, – но что армия и весь государственный аппарат и царизм были так глубоко подкопаны, как это оказалось, было все же неожиданностью, хотя я уже давно разглядел и осудил царизм и его неспособность.
У меня лично с официальной Россией были весьма натянутые отношения. Я был записан на черной доске; зато у меня были друзья в передовых партиях. Уже первая моя книга (О самоубийстве) была в русском переводе уничтожена; зато она возбудила внимание, например, Толстого. Моя критика марксизма («Социальный вопрос») прошла через русскую цензуру, была в русском переводе очень читаема и добыла мне знакомства; она не оттолкнула и марксистов, несмотря на то что они с ней не соглашались. Мои этюды о России были, конечно, запрещены; несмотря на это, они привлекли внимание своим немецким переводом; отрицательно писал о «России и Европе» с односторонней марксистской точки зрения, например, Троцкий (в венском социал-демократическом журнале «Der Kampf» осенью 1914 г.).
Зная отвращение реакционных элементов к себе и союзникам, я не торопился при царском правительстве в Россию; возможный конфликт с русским правительством мог бы усилить наших противников. Поэтому я старался влиять на официальную Россию через русских и союзнических послов, Сватковского, а также через русских, которые довольно часто приезжали на Запад; с нашими людьми я поддерживал сношения перепиской и особыми гонцами и членами колонии, которые приезжали ко мне. Когда мои личные знакомые и друзья сделались после революции влиятельными, а некоторые вошли и в правительство, я решил, что поеду в Россию и добьюсь создания армии из наших пленных; я рассчитывал особенно на Милюкова как на министра иностранных дел. Мы были с ним уже давно знакомы; во время войны мы с ним встретились в Англии и сговорились о главных пунктах военной и мирной программы.