Двойное дно

Так или иначе, все в Крыму было бы хорошо, кабы не неизбежная в те годы производственная практика. Мы и учились не десять лет, а одиннадцать, потому что в старших классах по два дня в неделю вкалывали на заводе. Кто вкалывал, естественно, кто сачковал, а к какой категории принадлежал я – объяснять излишне. На Металлическом заводе я с утра пораньше ломал все резцы, а если мне выдавали новые и уже заточенные (потому что ломал я их – даже те, что с победитовым лезвием, – как раз на заточке), исхитрялся сломать станок, после чего мастер, обматерив, отпускал меня домой.

Впрочем, иногда он, тридцатилетний полуинтеллигентный Володя, впадал в меланхолическую задумчивость и приговаривал: «Дурак! Ой, какой же ты, Витя, дурак…» Я напоминал ему, что в командном первенстве города по шахматам возглавляю сборную этого огромного завода (что меня и выручало, когда ставили оценки за производственную практику), а он, не зная, что шахматы не являются мерилом интеллекта, не находил ответа и вновь срывался на мат. В особенности в тот раз, когда я врубил свой дореволюционных времен токарный станок сразу на 1200 оборотов, не вынув ключ из патрона, – и ключ, пролетев в аккурат между Володей и мною, пробил застекленную стену метрах в пятнадцати у нас за спиной и рухнул в нижний ярус цеха, где монтировали невероятной величины турбины (главным конструктором завода работал муж Наталии Иосифовны Грудининой; впоследствии, выручая меня из очередных передряг, она пускала в ход и его обкомовские связи).

В Крыму нам предстояло «цапать» виноград. Да не простой – золотой. Поселили нас над Гурзуфом в селе Красная Каменка; из тамошнего винограда изготовляют знаменитый мускат «Красный камень». Производственную практику тогда было принято материально стимулировать. Первую треть поездки мы путешествовали и занимались альпинизмом; потрудившись во вторую, должны были заработать на морское плавание «Ялта – Севастополь», а в Севастополе нас ждали две недели пассивного отдыха. Путешествие было организовано по-спартански: кормили нас на рубль в день (деньги были внесены родителями заранее), карманные также хранились у Адмиральского и выдавались далеко не по первому требованию. Особенно нам с Вензелем, потому что мы тут же мчались в магазин. Правда, нас выручали, подпаивая за свой счет, девочки.

И вот Адмиральский объявляет результаты практики. Чрезвычайно успешные: оказывается, мы заработали больше денег, чем планировали. Поэтому отличившиеся на практике получат премию трех категорий: в десять рублей, в пять и в три. Остальные заработали только на пароход. «А Топорова с Вензелем, которые и сами не работали, и другим мешали, мы штрафуем на три рубля каждого и удерживаем эту сумму из карманных денег!»

А вот это фигушки. Лето 1963 года. Нет, заявляем мы с Вензелем, так дело не пойдет. С нас по три рубля – значит, по три рубля, согласны, но только не из карманных денег. Мы объявляем трехдневную голодовку – и тогда мы, оппозиция, будем с властью в полном расчете.

Покойный Адмиральский был из тех, кого в школьном возрасте называют психованным. И, столкнувшись с «политическим сопротивлением», он психанул. Повез нас с Вензелем в Симферополь, посадил на поезд и, не дав ни копейки на тридцати-двухчасовую дорогу, отправил домой. Рубль нам, правда, успели сунуть девочки.

С этим рублем связано одно из самых благих моих начинаний – и полный, как, увы, всегда, крах этого начинания. В купе (Адмиральский, не скупясь, посадил нас в купейный вагон) ехали какие-то сердобольные тетушки – и они нас, разумеется, угощали всей увозимой из щедрого Крыма снедью. То есть пытались угостить, потому что мы, разумеется, отказывались. А с какого-то момента отказывались, судорожно глотая слюну, – у нас и впрямь получилась голодовка. Правда, имелся рубль, но на него ни в поезде, ни у поезда ничего нельзя было купить. Наконец на какой-то длительной остановке, на которой наш состав оказался на дальнем пути, я через два или три поезда сиганул в станционный буфет. И – о радость – яичница из одного яйца на ломте хлеба (то есть, конечно, это было яйцо, выпущенное в крутой кипяток и таким образом приготовленное) стоила пятьдесят копеек. Я купил две и призадумался: съесть ли одну на месте (времени хватало) или вернуться с обеими в вагон? Чувство справедливости подсказало мне второе решение. Но, увы, один из составов, через которые я перебирался на обратном пути, внезапно дернулся, я нерасчетливо спрыгнул (как за четыре года до этого с крыши, когда ухитрился сломать ногу) – и обе яичницы слетели с ломтей хлеба в придорожную пыль. Я добрался до своего купе, выманил Вензеля в тамбур, и мы съели с ним по куску хлеба. Правда, сердобольные тетушки оказались воистину сердобольными: сойдя на своей станции где-то не доезжая Москвы, они явно намеренно забыли на столике сетку с помидорами. Вот на эти помидоры мы с Вензелем, выждав для подстраховки пару часов, и накинулись.

Мне было без пяти минут семнадцать, Жене как раз перед поездкой стукнуло шестнадцать. Мы были наглыми, самоуверенными, довольно много знающими (и познавшими) людьми. Наконец, мы были уже вполне сформировавшимися пьяницами. И в то же самое время – благополучнейшими маменькиными сынками. Интересно и характерно, что мысль о том, что можно – пусть и с одним рублем на двоих – сойти, например, в Джанкое, вернуться на побережье, начать какие-нибудь занятные приключения, похипповать (выражаясь анахронистически) или, наоборот, отбить отчаянные телеграммы матерям (у Вензеля был жив и отец, но деньги он брал всегда у матери), даже не пришла в голову ни одному из нас, иначе бы мы это непременно как минимум обсудили.

А говорили мы в дороге о том, какая сволочь Адмиральский, разбирали по косточкам наши недавние приключения и их участниц (у Вензеля всегда была склонность к пересказу физиологических деталей), обсуждали литературную жизнь и «борьбу», в которую включимся немедленно по возвращении. Из поэтов-соперников нас беспокоили только Бродский и, почему-то, малолетняя Елена Шварц. Но мы уже (мы вдвоем, в Ленинграде нас дожидался, хотя и не ждал так рано – то-то он обрадуется! – третий) осознанно и целеустремленно противостояли остальному человечеству – и даже цель у нас была, вот только оставалась невербализированной.

Последняя фраза, впрочем, на грани плагиата. Именно так – «Марине в ее борьбе с невербализированным противником» – надписал бывшей жене-актрисе свою книгу питерско-швейцарский писатель Юрий Гальперин.

Летом нынешнего, 1998-го, года мы втроем сошлись в Интерьерном театре у Беляка на дне рождения Вензеля, который по такому случаю временно прервал всегдашнее затворничество. Вензелю исполнялся пятьдесят один год. Интерьерный театр переживал не лучшие времена: выделив ему отдельной строкой в городском бюджете энную сумму в у. е., чиновники администрации не выдавали ни копейки, требуя половинного отката. Вензель, ранее неплохо зарабатывавший перепечаткой чужих научных работ, впал в полную нищету – вслед за своими клиентами из научного мира или за той частью их, которая не уселась за компьютер. У меня все было как всегда. Компания (были еще Лев Лурье и пара-тройка людей из беляковского театра) подобралась чисто мужская. Непьющий Беляк пил для себя много, пьющий Вензель – для себя мало, я – свою норму, от которой иной раз пьянею, а иной нет. Разговор зашел и о том, что же нас троих – нет, не связывает, вся прожитая жизнь нас связывает со взаимными обидами, претензиями и паузами в общении – объединяет.

В нашей троице у меня ироническая, но вместе с тем почтительная репутация «мудреца» – и ответа друзья ждали именно от меня. И я предложил его, изобразив нас троих анти-Китоврасами, то есть людьми, сознательно избегающими – во всех жизненных ситуациях – прямой, а значит, и кратчайшей дороги к цели. Не из хитроумия, а в силу некоего врожденного – и при всей нашей разности одинакового – психического изъяна. Во многом объясняемого презрением, которое вызывает у нас едва ли не любая цель, но к этому презрению не сводящегося.