Сброд

– Без тебя и твоих людей – убьют.

Ворон, приблизившись лицом к собеседнику настолько, что их носы едва не упёрлись друг в друга, так же не отрывая грозного взгляда процедил, сердясь похоже больше на самого себя:

– Да что в тебе такого…

После чего обернулся к своим людям, и, махнув рукой, распорядился:

– Приводите в чувство остальных! Будет Совет!

У Духовлада словно камень с души упал. Он не мог поверить, что ему удалось переубедить этого закалённого рубаку, но факт был налицо, а на удивление не было времени, и молодой боец, воодушевлённый своим успехом, бросился участвовать в подготовке к Совету.

С расстояния метров двадцати, за всем этим наблюдал Мстивой. Он стоял, опёршись плечом на стену одного из бараков, и сложив руки на груди. Как только прозвучали последние слова Ворона, лицо бывшего сотника, до сих пор абсолютно спокойное, исказила одобрительная улыбка.

Повсюду закипела деятельность, как будто ожила сама медоварня. Люди Ворона, бесцеремонно тормошили остальных, ещё не проснувшихся разбоев, отбирали ковши и чаши у тех, кто собирался было опохмелиться, опрокидывали бочонки, в которых ещё оставался мёд, который тут же, жалобно булькая, разливался по земле. Возмущённых подобным обращением пьяниц, пытавшихся робко протестовать, оперативно успокаивали пинками и затрещинами. Ворон, ещё с тремя людьми, «занял оборону» у входа в склад, где хранились ещё не тронутые запасы хмельного напитка. Один угрожающий вид этих стражей отбивал охоту даже приближаться к этой постройке. «Медвежье воинство», понемногу сбрасывая с себя хмельной покров, готовилось собраться с туманными мыслями, и на общем Совете, решить свою дальнейшую судьбу.

глава 10

Радовеж был подвержен немилосердному разорению. Войска Белого Края так и не пришли на помощь Павлу. Последний, в принципе, был готов к подобному развитию событий, и успел стянуть в свою ставку значительные силы из числа стражи подвластных городков и городишек. Численность защитников Радовежа, всё равно была вшестеро меньшей, по сравнению с дружиной Батурия, но, учитывая оборонительную позицию за стенами хорошо укреплённого города, являлась вполне приличной. Всё указывало на необходимость длительной осады, изнуряющей силы обоих сторон. Но осады не случилось, так как, едва войска Батурия подошли под стены и стали разбивать лагерь, в среде радовежской знати, тут же образовалась значительная группировка, весьма впечатлённая увиденным воочию полчищем Батурия, и обличившая Павла в подлом предательстве благородного князя. Их ничуть не смущал тот факт, что совсем недавно они сами с радостью поддерживали идею выхода из состава Чёрного Края, и на каждом застолье говорили дерзкие тосты, прочившие Павлу лёгкую победу. Остальные, кто может быть и стал бы добросовестно держать осаду, но не решился преградить дорогу агрессивному большинству, поддержали мятеж. Павла схватили, а перед дружиной Батурия, открыли ворота.

Радовежская знать, напрасно рассчитывала на милость в награду за сдачу города. Наградой ей стали дыбы, плети палачей, и колья для голов. Город был отдан на поругание дружине. Особенно свирепствовали две тысячи угличей, возглавляемых лично Алексеем, следы от побоев на лице которого, после недавнего визита в Радовеж, окончательно не сошли до сих пор. На главной площади города, поставили два трона, один для Батурия, другой – для его сына Гавриила. Рядом с ними расположилась личная охрана князя: четыре сотни отлично подготовленных бойцов, все как один, снаряжённые полным, тяжёлым ливтонским доспехом, с выгравированным на груди вепрем. В точно таком же доспехе был и сам Батурий, а вот доспех его сына (по капризному требованию последнего), был некстати обильно, даже наляписто, отделан золотом, но владельцу очень нравился.

Напротив тронов, вкопали большой кол, на который усадили Павла. Бывший Смотрящий стонал, то и дело исходя судорогами, медленно насаживаясь глубже на кол, под давлением собственного веса. Батурию привели двух малолетних сыновей истязаемого, и князь по очереди перерезал горло обоим, на глазах умирающего в мучениях отца. Оба детских трупика, положили у основания кола, на котором «восседал» бывший Радовежский Смотрящий. Потом, между колом и тронами, установили плаху, на которой одного за другим, обезглавили знатных радовежцев из окружения Павла, только что предавших своего Смотрящего. Когда их подтаскивали к плахе, большинство из них упиралось, слёзно требуя справедливости, ставя себе в безоговорочную заслугу то, что схватили предателя, и сдали город. На это Батурий грубо отвечал, что они должны были сделать это ещё до того, как князь вышел с дружиной из Кременца, бросая фразу, вроде: «Слишком поздно вспомнили, кто ваш настоящий хозяин!». Князя вообще не интересовала судьба этих паразитов, мнящих себя более ценными людьми, лишь на основании знатного происхождения, а вот возможность путём жестокой расправы подавить в других вассалах даже мысли о неповиновении, была ему вполне по душе, полностью отвечая его видению управления своим краем.

Наконец, самые знатные радовежцы закончились, и к княжьим тронам подвели дочь Павла, Уладу, бывшую невесту Гавриила. Её взгляд скользнул по мучающемуся отцу, трупам братьев, и обратился к князю. Ни один мускул не дрогнул на её прекрасном лице, лишь слёзы лились из глаз. Батурий, не отрывая от неё взгляда, обратился к сыну:

– Вот, Гавриил, та девушка, в руке которой, тебе отказал её отец. Да ещё и таким способом, как будто сватался к нему последний из крестьянских сынов. Теперь же, думаю, его благословление необязательно, но разве ровня она тебе теперь? Достойна ли пойти с тобой под венец?

– Нет! – надменно прошипел Гавриил – Пусть этой презренной дочери подлого предателя, перережут горло так же, как её братьям, а тело положат рядом с ними, у ног отца!

– Не горячись, сын мой, – мягко проговорил Батурий, но под мягкостью в его интонации, чувствовался злорадный подвох – Правитель должен уметь не только быть суровым, но и проявлять милосердие. Ведь нет вины этого дитя в том, что разум её отца помутился от тщеславия. Мы оставим ей жизнь. Более того, до конца своей жизни, она будет жить в Кременце, где я лично смогу проследить за тем, чтобы жизнь её протекала… стабильно. Конечно, теперь она сама должна будет кормить себя, но я придумал ей занятие, достойное дочери такого отца: она будет чистить отхожие места в моей крепости. Видишь, девочка, не смотря на твоё поганое происхождение, мы великодушно дарим тебе жизнь, и ты увидишь ещё много прекрасных вёсен.

– Я молю всех богов только о том, чтобы своими глазами увидеть твою смерть – ответила князю Улада ровным голосом, не меняясь в лице.

Батурий усмехнулся: высокомерная гордость ребёнка, избалованного богатыми и влиятельными родителями. Ей, небось, и пощёчины никогда получать не приходилось… это даже хорошо. Тем более ужасными, покажутся ей оставшиеся годы её жизни. Пусть и Павел успеет перед смертью подумать об этом как следует. Князь повернулся к командующему своей личной охраны, и спросил:

– Готово? Пусть кто-нибудь сходит, узнает.

Тот кивнул, и дал соответствующее распоряжение одному из подчинённых, который, в свою очередь, куда-то быстро скрылся.

Батурий смотрел в глаза Уладе. В них отражалось великое горе, терзавшее сейчас её душу, и ещё решимость, некая твёрдая решимость. Князь снова усмехнулся, в шутку интересуясь про себя: а что будет отражаться в её глазах, через несколько минут?

Отосланный с поручением боец вернулся через несколько минут, неся в руках раскаленное добела клеймо на железном пруте. Двое телохранителей князя, подступили к девушке, с обеих сторон заломив ей руки за спину, и, крепко схватив за волосы на затылке, задрали голову жертвы подбородком вверх, с силой удерживая в таком положении. Клеймо неспеша приближалось к лицу Улады, как будто упиваясь ужасом ожидания девушки, которая могла, разве что зажмурить глаза. Спустя мгновение, раскалённое железо, впилось в нежную кожу на левой щеке несчастной, и над площадью раздался пронзительный девичий визг, который, впрочем, почти сразу смолк: Улада лишилась чувств. Когда клеймо отстало от щеки, на ней красовался силуэт головы вепря. Такая отметина, украшала круп каждой лошади в конюшнях князя Батурия.