Страница 160 из 182
– Да? – спросил он только.
Агриппа невесело усмехнулся.
– Ничего.
Когда дверь за ним закрылась, Генрих уперся лбом в столешницу и накрыл затылок ладонями.
Дверь снова скрипнула, и в кабинет вошел король. Он прислонился к подоконнику и с любопытством посмотрел на Генриха.
– Отойдите от окна, сир, вы простудитесь, – хотел сказать Генрих, но слова застряли в горле, он почему-то не мог говорить.
– Я хочу зачитать тебе свои новые регламенты, – сказал король, и в руках его откуда ни возьмись обнаружилась толстенная папка, на которой было написано «Дело о государственной измене». Король выудил оттуда лист и начал с выражением читать:
«И у меня зияет в сердце рана,
Что нанесла жестокая Диана,
Как описать мучения мои?»
На этой фразе он прервался и с ненавистью уставился на Генриха.
– А? Скажи, Наварра! Как описать мучения мои?! Молчишь? – король постепенно распалялся. – Говори! Как описать?
– Не знаю, сир, – снова хотел сказать Генрих, но опять не смог. То, что он не мог говорить, было особенно неприятно. Его опять в чем-то обвиняли, а он даже не имел возможности оправдаться. Генрих оглянулся в поисках поддержки и наткнулся взглядом на сидящего в кресле ля Моля. Тот с интересом перелистывал трактат Макиавелли. Почувствовав, что Генрих на него смотрит, ля Моль оторвался от своего чтения и убедительно сообщил:
– Я знаю: смерть мне эта рана прочит.
«Вот привязались», – подумал Генрих с раздражением.
– Да я-то тут при чем?! – наконец удалось ему произнести. Это усилие вызвало приступ тяжелого кашля.
Грудь отчаянно болела, Генрих метался по кровати, пытаясь унять бесконечные спазмы, и мучительно сожалел, что вступил в перепалку с ля Молем. Наконец он открыл глаза и увидел перед собой освещенное пламенем свечи усталое лицо д'Арманьяка. За окном блестела луна, стояла глубокая ночь.
Камердинер обтер ему лоб мокрой тряпицей и протянул стакан с теплым молоком.
– Тише, тише, сир. Выпейте, сейчас станет легче. Ну и напугали же вы меня, – сказал он, не скрывая облегчения, – трое суток были в бреду.
***
Как всегда, после тяжелейших приступов своей загадочной болезни, Генрих быстро шел на поправку. На следующий день у него дежурил Агриппа.
– Почему ты здесь? – спросил Генрих.
– Не мог же я уехать, пока вы были больны, – пожал плечами тот. – Эмиссары герцога Оранского, говорят, через месяц будут в Лувре на очередных переговорах с испанцами. Тогда и уеду вместе с ними.
«Ну и черт с тобой. Попутного ветра, – думал Генрих. – Господин д'Обинье теперь частное лицо, свободный человек, что ему делать в свите короля Наваррского? Словно барышня ей-богу: еду-не-еду, любит-не-любит, плюнет-поцелует. Уж если собрался, так пусть проваливает на все четыре стороны».
Генрих уже чуть было не высказал все это Агриппе в лицо, но в последний момент прикусил язык. Генрих понимал, что друг прав. В действительности, он был несказанно рад этой отсрочке. И не сомневался, что Агриппа рад тоже.