Восход стоит мессы

И у меня зияет в сердце рана...

Т–А. Д'Обинье «Весна».

 Роман короля Наваррского с прекрасной Шарлоттой де Сов, длившийся уже без малого два года, в последнее время утратил краски. Если раньше Генрих не задумывался над ее связью с Гизом и д'Алансоном, полагая, что маркиза спит с другими мужчинами лишь по обязанности, то сейчас все было наоборот. Генрих не мог избавиться от чувства, что именно он теперь лишний. Будучи от природы не способен любить женщину, к нему равнодушную, Генрих вновь начал поглядывать по сторонам. И, конечно же, ему нашлось на что посмотреть.

«Моя любовь...э-э... волнует кровь», – вывел Генрих на листе бумаги и тяжко задумался. На этом его вдохновение иссякло.

Его новая интрига с мадам д'Эврэ, хозяйкой одного из самых блестящих светских салонов Парижа, куда он был сегодня приглашен, требовала подпитки. Красавица так боялась гнева мужа, что ее первое свидание с Генрихом грозило стать последним. Сонет о муках любви, мог бы поддержать огонь страсти в предмете воздыхания. Одна беда: ничего подходящего никак не шло на ум.

«Повезло Агриппе, – с некоторой завистью думал Генрих, – у него что ни день, то новое творение». Наконец он бросил бесплодные попытки сочинить что-нибудь стоящее и переписал один из сонетов своего друга, посвященный жестокосердной Диане Сальвиати. Имена двух дам, по счастью, совпадали, что Генрих счел добрым знаком.

И у меня зияет в сердце рана,

Что нанесла жестокая Диана.

Как описать мучения мои?

Я знаю: смерть мне эта рана прочит...

Добить меня прекрасная не хочет

И вот ни жив, ни мертв я от любви[27]

Н-да, у Генриха бы так не получилось. Существовал, конечно, риск, что его маленький обман раскроется, но Агриппа все-таки не Ронсар, не так уж известны его стихи.

Генрих присыпал письмо песком и помахал им в воздухе, чтобы чернила скорее высохли. Потом сложил вчетверо и бросил в ящик стола.

До вечера было еще далеко, и, чтобы скоротать время, Генрих заперся у себя в кабинете с новой книгой. Это был скандальный трактат Макиавелли «Государь». Генрих увлеченно перелистывал страницы, удивляясь, до какой степени циничный итальянец иногда бывает прав и как глупо временами ошибается.

Генрих знал, что Екатерина Медичи весьма почитала труды своего земляка. Четыре года назад, действуя в полном соответствии с его идеями, королева-мать благословила Варфоломеевскую ночь – страшное преступление во имя победы над мятежом. Тогда всем казалось, что победа и вправду достигнута. Но где она теперь? Где та великая победа, оплаченная столь дорого? Прошло всего четыре года, а королевский дом теперь слаб как никогда. Почему? Почему так случилось, ведь все казалось таким простым и прочным?

В дверь постучали, вошел Агриппа. Старый друг мог входить без доклада. Генрих только кивнул ему на стул, прося подождать, пока он дочитает главу. Но Агриппа остался стоять, и Генрих был вынужден с сожалением отложить книгу.

– Я уезжаю, – сказал Агриппа, глядя в сторону, – прошу принять мою отставку.

С этими словами он протянул Генриху прошение.

– Куда? – не понял Генрих, еще оставаясь в своих мыслях и не сомневаясь, что очередная блажь друга сейчас разъяснится.

Рука с листом бумаги повисла в воздухе. Агриппа свернул его в трубочку и похлопал себя по бедру.

– Не по мне все это, сир. Вся эта придворная чехарда, – нехотя объяснил он.

Ах, вот оно что. Генрих давно ждал и боялся этого, а когда случилось, оказался не готов.

– Если бы жив был мой отец, что бы я сказал ему про все эти пляски да пьянки, охоты с Гизом да распутных баб? – продолжал между тем Агриппа, – Разве для этого он произвел меня на свет? Когда я ехал в Париж, вы были в беде и нуждались в помощи. И я пришел на помощь. А сейчас? У вас хватает друзей и без меня. Нет, сир, вы как хотите, а я займусь, пожалуй, чем-нибудь другим.

– Чем? – тупо спросил Генрих.

– Поеду во Фландрию, как давно собирался, – ответил Агриппа. – Поступлю на службу к герцогу Оранскому, буду сражаться с испанцами, – в его глазах мелькнул вызов и погас.

– Понятно.

Повисла пауза. Агриппа с горечью посмотрел на Генриха.

– Я помню тот вечер после вашего возвращения из поездки с Гизом. Тогда Миоссен сказал, что хочет уехать, и я был возмущен его словами. А теперь… – он запнулся и замолчал.

– Теперь ты и сам не хочешь служить мне, – подсказал Генрих. В его голосе не было ни осуждения, ни обиды, он просто выразил то, что знали оба.

– Да.

Генрих видел, что Агриппа еще ждет от него чего-то, каких-то слов, и он даже знал каких. Но не мог произнести их. Тогда, полгода назад, он обещал себе, что больше сделает этого.

Он вдруг почувствовал, как из полуоткрытого окна сильно потянуло холодом. Генрих поежился, но дотянуться до рамы, чтобы закрыть окно, было лень.

Агриппа положил прошение перед ним на стол.

Холод становился нестерпимым. Генрих взял злополучную бумагу, развернул ее и разгладил руками. Он был совсем молодым королем и еще не умел принимать отставки, не знал, как это делается. Тогда он побулькал пером в чернильнице и аккуратно вывел: «Делай как знаешь».

– Я могу быть свободен, сир? – спросил Агриппа.

Генрих кивнул. Тот не глядя сгреб бумагу со стола и, щелкнув шпорами, пошел к двери. Потом вдруг резко остановился и обернулся.

– Сир…

Во взгляде друга Генриху почудилась растерянность. Очень захотелось все же сказать ему что-то, объяснить, чтобы оставить хоть маленькую щелочку, через которую можно еще протиснуться в старую жизнь. Как верблюду в игольное ушко.