Страница 11 из 13
Вот так и пришлось Рустеру разъезжать среди злой метели от усадьбы к усадьбе. Мокрые усы печально обвисли у него по губам, воспалённые глаза покраснели, взгляд помутнел, зато из головы выветрились винные пары. И тут он с удивлением подумал: «Неужели и впрямь никто не хочет меня у себя принимать?»
И вдруг, точно впервые увидев, какой он сам жалкий и опустившийся, он понял, как он противен окружающим. «Со мною все кончено, – подумал он. – Кончено с переписыванием нот, кончено с флейтой. Никому на свете я не нужен, никто меня не пожалеет».
Мела и завивалась вьюга, взметая сугробы и перенося их на новое место; вздымались столбом снежные вихри и неслись по полям, тучи снега взлетали на воздух и вновь осыпались на землю.
«Всё как в нашей жизни. Всё как в нашей жизни, – сказал себе Рустер. – Весело плясать, пока тебя несёт и кружит, а вот падать, ложиться в сугроб и быть погребённым – обидно и грустно». Но в конце концов всем это суждено, а нынче настал его черёд. Не верится, что вот и пришёл конец!
Он уже не спрашивал, куда его везёт работник. Ему чудилось, что он едет в страну смерти.
Малыш Рустер не сжёг во время поездки старых богов. Он не проклинал свою флейту или кавалеров, он не подумал, что лучше было пахать землю или тачать сапоги. Он только горевал, что превратился в отслуживший инструмент, который не годится больше для радостной музыки. Он никого не винил, зная, что лопнувшую валторну или гитару, которая перестала держать лад, остаётся только выбросить. Он вдруг ощутил небывалое смирение. Он понял, что в этот сочельник пришёл его последний час. Ему суждено погибнуть от голода или замёрзнуть, потому что он ничего не умеет, ни на что не пригоден и у него нет друзей.
Но тут сани остановились, и сразу вокруг сделалось светло. Он услышал дружелюбные голоса, кто-то взял его под руку и увёл с мороза в дом, кто-то напоил горячим чаем. С него сняли шубу, со всех сторон он слышал добрые слова привета, и чьи-то тёплые руки растирали его закоченевшие пальцы.
Это было так неожиданно, что в голове у него всё смешалось, и прошло четверть часа, прежде чем он очухался. Он не сразу сообразил, что снова оказался в Левдале. Он даже не заметил, когда работник, которому надоело таскаться по дорогам в метель и стужу, повернул назад и поехал домой.
Рустер не мог понять, отчего ему вдруг оказали такой ласковый приём у Лильекруны. Откуда ему было знать, что жена Лильекруны очень хорошо представляла себе, какой тяжкий путь выпало ему проделать в сочельник, выслушивая отказ всюду, куда бы ни постучался. И ей стало так его жалко, что она забыла все прежние опасения.
Между тем Лильекруна всё безумствовал на скрипке, запершись в своей комнате. Он не знал, что Рустер уже вернулся. А Рустер сидел в зале, где были его жена и дети. Слуги, которые обычно встречали Рождество вместе с господами, на этот раз, увидав, что хозяевам не до праздника, убрались подальше от греха и сидели на кухне.
Хозяйка, недолго думая, задала Рустеру работу.
– Слышишь, Рустер, как наш хозяин весь вечер играет на скрипке? Мне надо на стол накрыть и приготовить угощение. А дети одни брошены. Придётся уж тебе поглядеть за двумя младшенькими.
Изо всех людей Рустеру меньше всего приходилось иметь дело с детьми. Дети как-то не попадались на его пути ни в кавалерском флигеле, ни в солдатской палатке, ни в трактирах или на большой дороге. Он даже смутился перед ними и не знал, что и сказать, чтобы не оскорбить их слуха.
Рустер достал флейту и стал им показывать, как надо обращаться с дырочками и клапанами. Одному малышу было четыре года, другому шесть. Урок так их заинтересовал, что они совсем погрузились в новое занятие.
– Вот А, – говорил Рустер, – а это С, – и брал нужную ноту.
Но тут детям захотелось посмотреть, как выглядит А и С, которые надо играть на флейте. Тогда Рустер достал листок нотной бумаги и нарисовал обе ноты.
– А вот и нет! – сказали дети. – Это неправильно.
Они побежали за азбукой, чтобы показать, как надо писать буквы.
Тогда Рустер стал спрашивать у них алфавит. Дети отвечали, что знали, иной раз и невпопад. Рустер увлёкся, усадил мальчуганов к себе на колени и начал их учить. Жена Лильекруны, хлопоча по хозяйству, мимоходом прислушалась и очень удивилась. Это было похоже на игру, дети хохотали, но ученье шло им впрок.
Так Рустер развлекал детей, но голова его была занята другим, в ней бродили мысли, которые привязались во время метели. Он думал, что всё это мило и прекрасно, но только уж не для него. Его, как старую рвань, пора выбросить на свалку. И вдруг он закрыл лицо руками и заплакал.
Жена Лильекруны взволнованно подошла к Рустеру.
– Послушай, Рустер! – заговорила она. – Я понимаю, что тебе кажется, будто всё для тебя кончено. Музыка перестала быть тебе подспорьем, и ты губишь себя водкой. Так вот, на самом деле для тебя ещё не всё пропало, Рустер!
– Какое там! – вздохнул Рустер.
– Ты же сам видишь, что возиться с детишками, как сейчас, – занятие как раз по тебе. Если ты начнёшь учить детей чтению и письму, ты снова станешь для всех желанным гостем. Вот тебе инструменты, на которых играть ничуть не легче, чем на флейте или на скрипке. Взгляни-ка на них, Рустер!
И с этими словами она поставила перед ним двух своих детей. Он поднял взгляд и, сощурившись, как от яркого солнца, посмотрел на них мутными глазами. Казалось, будто он с трудом может выдержать ясный и открытый взгляд невинных детских глаз.
– Посмотри на них, Рустер! – строго повторила жена Лильекруны.
– Я не смею, – ответил Рустер, поражённый ослепительным сиянием непорочной души, которое светилось в прекрасных детских глазах.
И тут жена Лильекруны рассмеялась звонко и радостно.
– Придётся тебе к ним привыкать, Рустер! Ты можешь на весь этот год остаться у меня в доме учителем.
Лильекруна услышал смех своей жены и вышел в залу.
– Что тут такое? – спросил он. – Что тут такое?
– Ничего особенного, – ответила жена. – Просто вернулся Рустер, и я договорилась с ним, что он останется у нас учителем при малышах.
Лильекруна воззрился на неё в изумлении:
– Ты решилась? – повторил он. – Ты осмелилась? Неужели он обещал бросить…
– Нет! – сказала жена. – Рустер ничего мне не обещал. Но ему придётся очень следить за собой и держать ухо востро, потому что здесь ему каждый день нужно будет смотреть в глаза маленьким детям. Кабы не Рождество, я бы никогда не решилась на такое, но уж коли Господь наш решился оставить среди нас, грешных, не просто малого ребёнка, а своего сына, то уж, верно, и я могу позволить, чтобы мои дети попытались спасти одного человека.
Лильекруна не мог вымолвить ни слова, но его лицо подёргивалось и вздрагивало каждой морщинкой, как всегда, когда он бывал поражён чем-нибудь величественным.
Затем он благоговейно, с видом ребёнка, который пришёл просить прощения, поцеловал руку своей жены и громко воскликнул:
– Подите сюда, дети, и все поцелуйте ручку своей матушке!
Что и было сделано, а после в доме Лильекруны весело отпраздновали Рождество.
Элизабет Гаскелл
Рождественские бури и штиль
В одном городе (нет нужды говорить, где именно) издавались две местные газеты (нет нужды говорить, когда именно). Газета Flying Post издавалась давно и имела вид респектабельный, она была органом фанатизма и ториев. Газета Examiner отличалась остроумием и положительностью суждений – это была новая газета, пользовавшаяся покровительством демократов. В этих двух газетах еженедельно появлялись статьи бранного содержания, такие рьяные и свирепые, как обыкновенно бывают статьи подобного рода. Очевидно, это были произведения раздражённых умов, несмотря на одно и то же стереотипное вступление: «Хотя статья, появившаяся на прошлой неделе в газете Flying Post (или Examiner), не заслуживает нашего внимания, но мы считаем долгом…» и прочее и прочее. Каждую субботу лавочники-радикалы пожимали руки друг другу и соглашались, что умная газета Examiner славно отделала, бойко отхлестала газету Flying Post; между тем как более степенные тории выражали сожаление, что Джонсон напрасно расточает своё остроумие против ничтожной газеты, которую читает одна только чернь и которая находится при последнем издыхании.