Страница 10 из 13
Не стало у него ни лошади, ни тележки, ни шубы, ни красного погребца с дорожной снедью. И побрёл он пешком от усадьбы к усадьбе со своими пожитками, сложив их в узелок из белого носового платка с голубой каёмкой. Опять Рустер приучился застёгивать сюртук на все пуговицы до самого горла, чтобы не разглядывали посторонние люди, какая на нём надета рубашка да есть ли жилет. В просторные карманы он складывал всё самое драгоценное из своего достояния: разобранную на части флейту, плоскую дорожную фляжку и нотное перо.
Он знал ремесло нотного переписчика и в прежние времена без труда нашёл бы себе работу, да на его беду свет переменился. Год от году в Вермланде всё меньше музицировали. И вот уже гитара на истлевшей ленте и валторна с выцветшей кисточкой на шнурке отправились вместе с ненужным хламом на чердак, где давно пылились продолговатые, окованные железом скрипичные футляры. И чем реже Рустеру приходилось брать в руки перо или флейту, тем чаще он вспоминал про фляжку и в конце концов стал горьким пьяницей. Не повезло ему, бедняге.
Ради старой дружбы его ещё принимали в окрестных усадьбах. Но встречали скрепя сердце, а провожали с радостью. От него несло затхлым запахом и винным перегаром, он быстро хмелел от одной рюмки и начинал нести всякую околесицу. Гостеприимные хозяева боялись его как чумы.
Однажды под Рождество он отправился в Левдаль, к знаменитому скрипачу Лильекруне. Когда-то Лильекруна тоже жил в компании кавалеров, но после смерти майорши вернулся на свой крепкий хутор Левдаль и остался там жить. И вот незадолго перед Рождеством, в самый разгар предпраздничной уборки, туда явился Рустер и спросил, не найдётся ли для него какая-нибудь работёнка. Лильекруна дал ему переписывать ноты, только чтобы его занять.
– Уж лучше бы ты его не привечал, – сказала ему жена. – Теперь он нарочно проковыряется подольше, и нам придётся оставить его у себя на Рождество.
– Пускай уж остаётся, больше ему некуда деваться! – ответил Лильекруна.
Он угостил Рустера пуншем и водкой, они выпили, и Лильекруна словно заново пережил с ним былые кавалерские денёчки. Однако у Лильекруны было тоскливо на душе. Он, как все, тяготился Рустером, хотя и старался не подавать виду, свято чтя законы дружбы и гостеприимства.
В доме у Лильекруны праздничные приготовления начались за три недели до Рождества. Хлопот было много, и все домашние трудились не покладая рук. Ходили с красными глазами, оттого что и поздней ночью работали при свечах и при лучине, подолгу мёрзли в пивоварне и холодном сарае, пока солили мясо и варили пиво. Однако и хозяйка, и домочадцы всё терпели и не жаловались, зная, что после всех трудов наступит сочельник и тогда всё изменится, как по волшебству. На Рождество само собой откуда-то приходит веселье и радость, все будут шутить и смеяться, сыпать стихами и поговорками, ноги сами запросятся в пляс и припомнятся забытые слова и мелодии, которые, оказывается, не забыты вовсе, а только до поры до времени дремали в глубине памяти. И все станут добрыми, такими добрыми друг к другу!
А когда появился Рустер, все домочадцы решили, что праздник испорчен. Так думали и хозяйка, и старшие дети, и верные слуги. При виде Рустера в них закралась гнетущая тревога. Они боялись, что встреча с Рустером разворошит в душе Лильекруны старые воспоминания, вспыхнет огненная натура великого скрипача и тогда прости-прощай, дом и семья! В прежние времена ему не сиделось дома.
С тех пор как Лильекруна вернулся домой, прошло уже несколько лет, и за это время все домочадцы несказанно полюбили хозяина. Он много значил для своих домашних, особенно в рождественский праздник. Его обычное место было не на диване и не в качалке, а на узкой, отполированной до блеска скамеечке около печки. Сядет он, бывало, в своём уголке и пустится в сказочное путешествие. В этих странствиях он объездил всю землю, парил в звёздной вышине и выше звёзд залетал. Он то играл на скрипке, то рассказывал, а все домашние собирались в кружок и слушали. Жизнь становилась невиданно прекрасной и возвышенной, когда её освещало сияние его богатой души.
Поэтому его и любили, как любят Рождество, радость, весеннее солнышко. Приход Рустера всех взбаламутил и нарушил праздничное настроение. Они так старались, но все их труды пропадут понапрасну, если Рустер сманит за собой хозяина. Несправедливо это и обидно, что какой-то пьянчужка навязался на шею благочестивым людям, а теперь рассядется за рождественским столом и всем испортит праздник.
В сочельник утром Рустер кончил переписывать ноты и завёл речь о том, что ему пора прощаться и в путь, хотя на самом деле он, конечно, рассчитывал остаться.
Лильекруне отчасти передалось общее раздражение, поэтому он довольно-таки вяло предложил Рустеру не спешить с уходом, чтобы встретить здесь Рождество.
Малыш Рустер был вспыльчив и горд. Он покрутил усы, тряхнул чёрными кудрями, которые, как туча, вздымались над его челом: «Что, мол, ты хочешь этим сказать? Уж не думаешь ли ты, Лильекруна, что, кроме твоего дома, мне некуда пойти? Вот ещё! Да меня ждут не дождутся на железной фабрике в Бру! Для меня, мол, и комната приготовлена, и чарка с вином налита! Одним словом, мне надо спешить, только вот не знаю, кого навестить первого».
– Бог с тобой! – ответил Лильекруна. – Поезжай, коли ты так хочешь!
После обеда Рустер испросил взаймы лошадь и сани, шубу и меховую полость. С ним послали работника, чтобы тот отвёз Рустера в Бру, и наказали ему поскорей возвращаться: похоже было, что разыграется метель.
Никто не поверил, что Рустера где-то ждут или что найдётся такое место в округе, где бы ему были рады. Однако всем так хотелось поскорей от него отделаться, что никто не признался перед собой в этих мыслях. Гостя торопливо спровадили, ожидая, что без него в доме сразу же станет хорошо и весело.
В пять часов все собрались в зале, чтобы пить чай и плясать вокруг ёлки, но Лильекруна был молчалив и печален. Он не садился на волшебную скамейку, не притронулся ни к чаю, ни к пуншу, не сыграл им польку, отговорившись тем, что будто бы неисправна скрипка, а кому охота плясать и веселиться, те пускай, мол, обходятся сами.
Тут уж и хозяйка встревожилась, и дети расстроились, и всё в доме пошло вразброд. Грустное получилось Рождество.
Молочная каша свернулась, свеча зачадила, из печи повалил дым, за окном поднялся ветер, разыгралась вьюга, и со двора потянуло ледяным холодом. Работник, которого послали отвозить Рустера, не возвращался, домоуправительница плакала, а служанки перессорились.
А тут ещё Лильекруна вспомнил, что забыли выставить рождественский сноп для воробьёв, и начал ворчать на женщин, что вот, дескать, старые обычаи позабыты, все бы вам только модничать, а сердечной доброты ни в ком не осталось. Однако они хорошо понимали, что на самом деле его мучают угрызения совести из-за того, что отпустил малыша Рустера и не уговорил его остаться на Рождество.
Вдруг хозяин встал, вышел вон и, запершись в своей комнате, начал играть на скрипке; такой игры от него давно не слыхали, с тех пор, как он бросил бродяжничать. В музыке звучала злость и насмешка, страстный порыв и мятежная тоска: «Вы думали посадить меня на цепь, а мне не страшны ваши оковы! Вы думали принизить меня до вашей мелочности, а я вырвался от вас на волю, на простор. Эй вы, скучные, серые людишки, рабские душонки! Попробуйте меня поймать, если сможете угнаться!»
Послушав скрипку, жена сказала:
– Завтра он убежит, и ничто его не остановит, кроме Божьего чуда. Вот из-за нашего плохого гостеприимства мы сами накликали беду, которой боялись.
А малыш Рустер тем временем всё ехал куда-то сквозь метель. Он ездил от усадьбы к усадьбе и везде спрашивал, нет ли для него работы, но нигде его не принимали. Ему даже не предлагали выйти из саней. У одних был полон дом гостей, другие сами собирались завтра ехать в гости.
– Поезжай к соседу! – отвечали ему повсюду.
Его даже звали пожить несколько дней и поработать, но только потом, после Рождества. Сочельник бывает раз в году, и дети с самой осени ждали праздника. Разве можно посадить за праздничный стол рядом с детьми такого человека! Раньше его охотно приглашали, но теперь другое дело: кому нужен такой пьянчужка, да и что с ним делать? Отправить в людскую – неуважительно, а с господами посадить – много чести.