Страница 12 из 13
Не так это было на самом деле. Газета Examiner жила и процветала, по крайней мере она окупалась, как выражался один из героев моего рассказа. Это был главный наборщик: пожалуй, вы можете назвать его как вам угодно, я только говорю, что это был человек, заведовавший механической частью газеты. В сочинение больших статей он не пускался, но раза два в неделю, когда оригинала оказывалось недостаточно, он без ведома редактора наполнял пустое место собственными своими сочинениями вроде объявлений о необычайных предметах: зелёных бобах и горохе в декабре, появлении серых дроздов или белых зайцев и тому подобных, в высшей степени интересных феноменах. Правда, всё это был чистейший вымысел, причудливая изобретательность ума, но что же за беда? Его жена узнавала заранее о появлении литературных статей мужа по его особенному кашлю, служившему вместо прелюдии. Вследствие этого ободряющего признака и громкого, выразительного голоса, которым он читал свои сочинения, жена его имела расположение думать, что «Ода на рано распустившийся розовый бутон», занимавшая место в отделе, посвящённом оригинальной поэзии, и письмо в отделе корреспонденции с заглавием Pro Bono Publico были творческими произведениями её супруга, и на этом основании она нередко вздёргивала нос.
Никаким образом не мог я постичь, что заставило Годгсонов квартировать в одном доме с Дженкинсами. Дженкинс занимал то же место в редакции газеты Flying Post, какое Годгсон – в редакции Examiner, и, как я уже сказал, предоставляю вам самим дать этому месту название. Дженкинс имел основательное и верное понятие о своём положении и питал должное уважение ко всем властям: от правительства в лице короля до редактора и субредактора. Ни за какие сокровища в мире он не решился бы пополнить пустоту в журнале своими сочинениями, и я полагаю, что ненависть его к Годгсону увеличилась бы ещё вдвое, если б он узнал о «произведениях его ума», как выражался Годгсон, нежно рассуждая со своей благоверной о статьях, заменявших в журнале пробелы.
Дженкинс также был женат. Только жёны и были нужны, чтоб завершить полноту ссоры, существовавшей в рождественские праздники лет двадцать тому назад между двумя соседями, двумя наборщиками. При жёнах из этого вышла очень миленькая и полная ссора. Для равновесия двух враждующих сторон надобно ещё прибавить, что, если Годгсоны имели ребёнка (такого милашку! маленького крошку!), то мистрисс Дженкинс имела кота (славного кота! огромного, лакомого, умевшего как-то особенно мяукать, кота, который почти постоянно воровал молоко, оставляемое на ужин маленького крошки!). После такого объяснения равномерных сил и средств той и другой стороны мы можем приступить к описанию войны.
Это было накануне Рождества. День был морозный; дул холодный восточный ветер, небо застилалось тяжёлыми тёмными тучами; человеческие лица казались длинными и мрачными, потому что им приходилось пробыть под влиянием такой погоды долее обыкновенного, чтоб сделать закупки для наступавшего праздника.
Утром этого дня Дженкинс, уходя из дому, дал жене несколько денег на покупку провизии для праздничного обеда.
– Для меня, душа моя, купи, пожалуйста, индюшку и сосисок. Быть может, это слабость, но, признаюсь откровенно, я люблю сосиски. Покойная матушка была неравнодушна к ним. Подобные вкусы передаются по наследству. Что касается до пирожного, до плюмпудинга или сладких пирожков, это я предоставляю на твоё усмотрение; об одном только прошу тебя: не стесняйся в деньгах, ведь Рождество бывает только раз в году.
И, спустившись с лестницы, у самых дверей квартиры Годгсона, Дженкинс снова закричал:
– Не забудь же сосисок, душа моя! («Какое хвастовство!» – заметил мистер Годгсон.)
– Я бы желал, Мэри, чтоб завтра за обедом было что-нибудь сверх обыкновенного, – говорил Годгсон, составляя с женой планы относительно следующего дня. – Но я думаю ограничиться ростбифом. Ведь у нас семейство, душа моя.
– Что за семейство, Джем? Кроме ростбифа, я ничего больше не хочу. Когда ещё я не была в услужении, мы с матушкой всегда считали ростбиф за отличное блюдо.
– Уж ты так и сделай…. ростбиф и плюмпудинг! И затем до свидания. Береги маленького Тома. Мне показалось, как будто он немножко охрип сегодня.
Сказав это, он отправился к своим занятиям.
Прошло уже много времени с тех пор, как мистрисс Дженкинс и мистрисс Годгсон не говорили одна с другой, хотя каждая из них превосходно знала, что делала и думала другая. Мистрисс Дженкинс знала, что Мэри ненавидела за то, что не имела настоящего кружевного чепчика, какой имела мистрисс Годгсон; а та – что была некогда служанкой, кем никогда не бывала мистрисс Дженкинс. Небольшие ограничения, к которым мистрисс Годгсон принуждена была прибегать, чтоб свести, как говорится, концы с концами, Мэри переносила бы весьма терпеливо, если б не боялась, что подобного рода экономия известна мистрисс Дженкинс. Но отместка была у неё под рукой. У ней был ребёнок, а у мистрисс Дженкинс – ни одного. За счастье иметь ребёнка, даже такого крошку, как маленький Том, мистрисс Дженкинс согласилась бы носить самые простые чепчики, сама бы чистила медную посуду и трудилась бы денно и нощно. Великая, невыразимая неудача в жизни отравляла её спокойствие, остановила в ней развитие душевных сил, сделала её болезненной и самолюбивой.
– Опять этот кот, чтоб его…. Опять стащил, опять обгрыз всю баранину, так что и в руки взять нечего…. И в то время, когда к обеду Джема нет больше ничего. Ну уж я же задам ему! Теперь он у меня в руках! Попался! Я ему задам!
Сказав это, Мэри Годгсон схватила праздничную трость мужа, и, несмотря на визг и царапанье кота, надавала ему таких колотушек, которые, по её мнению, должны были излечить его навсегда от воровских наклонностей. Но вдруг она оглянулась назад и увидела, что в дверях стояла мистрисс Дженкинс с лицом, выражавшим злобное бешенство.
– Как вам не стыдно, сударыня, нападать на бедное бессловесное животное, которое только и смыслит, чтоб стянуть лакомый кусочек, когда увидит его? Вы бы постыдились хоть себя! Животное это ведь только следует природе, которой одарил его Бог! Как вам не стыдно?! И я, право, удивляюсь, что при вашей жадности, при вашем скряжничестве вы не запираете шкап немного плотнее. Если вы не знаете, так я вам скажу, что существуют законы и для неразумных животных. Подождите, я расскажу о вашем поступке мистеру Дженкинсу: он напомнит вам этот закон…. Бедняжечка Томми! Тебя прибили…. Тебя изувечили! Бедный, бедный Томми! И неужели за то, что он съел несколько негодных объедков, которые следовало бы бросить нищему, неужели за это следовало переломить ему ногу? – заключила мистрисс Дженкинс, бросив презрительный взгляд на объедки баранины.
Мэри чувствовала себя весьма раздражённой и вместе весьма преступной. Она действительно пожалела бедного охромевшего кота, когда он с плачевным мяуканьем приполз к ногам госпожи. Она раскаивалась, что прибила его так жестоко, тем более что кот доведён был до искушения собственной её беспечностью: никогда не запирала шкап, в котором хранилось съестное. Но презрительный взгляд мистрисс Дженкинс на кусок баранины превратил её раскаяние в припадок сильного гнева, и она захлопнула дверь под самым носом мистрисс Дженкинс, стоявшей в сенях и ласкавшей кота, – захлопнула так сильно, что маленький Том проснулся и начал реветь. В этот день у Мэри всё пошло не так, как следует. Ребёнок проснулся – кто же понесёт обед мужу в типографию? Она взяла ребёнка на руки, стараясь убаюкать его, и, убаюкивая, плакала, сама не зная о чём, – вероятно, вследствие отлива гневных чувств и прилива более мягких и нежных. Она снова и снова раскаивалась в том, что прибила кота; её терзала мысль, что, может быть, и в самом деле переломила ему ногу. Что бы сказала её мать, узнав, какой сердитой и жестокой сделалась её маленькая Мэри? Неужели Мэри доживёт до того, что в минуты гнева будет бить и своего малютку?
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».