Страница 13 из 31
По дороге надо пройти в деревню Распадово, точнее, село – как обозначил дьякон. Значит, там церковь должна быть. Встречный крестьянин мне подсказал идти туда не Сибирским трактом – там сплошные красные разъезды и заставы. Нужно идти просекой.
– Не заблужусь?
– А вы, сударь, чаще назад оглядывайтесь, линия просеки хорошо видна.
Через пару вёрст просека упёрлась в дощатый забор. За ним – две крестьянских избёнки. Надо перелезать.
Тут слышу – колокольчики. Сбоку, из лесу, вышла крестьянская девушка в лиловом сарафане, выгоревшем на солнце, и в новых жёлтых лаптях. Она гнала двух черно-пёстрых коров, у каждой вымя разбухло: значит, на дойку.
Спрашиваю, как идти в Распадово, далеко ли. Она смотрит на меня, как на сумасшедшего.
– Так вот же, дядя, Распадово, перед вами.
– Но здесь только два дома. И церкви нет. Может, есть ещё какое-то Распадово?
– Нету другого. А следующая деревня – Усолье. Только через забор не лезьте, там калитка есть справа.
Вот так деревня! Хутора крупнее бывают. Вошёл в первую избу, в сенях сидит старик, тачает сапоги.
– Можно войти?
– Ишь, спросил, когда уже вошёл, – проворчал он. – Что скажешь?
– Позвольте попить.
Смотрит старик на меня. А я, надо сказать, совсем бродяга стал. Борода – дикая, длинная, отощал, весь в грязи. Да и насекомые замучили.
– Ишь, воды ему! – фыркнул старик. – Старуха, поди-ка сюда!
Зашла старая крестьянка.
– Видишь, какой гость пожаловал?
– Здравствуйте, – говорит хозяйка и поклонилась – мне, бродяге.
– Пить будто хочет. Налей ему молока, да пирожков дай и собери чего-нибудь в дорогу.
Когда я поел, старик спрашивает:
– Далеко собрался, сокол, и кто сам-то будешь?
– Так – прохожий. А иду к чехословакам.
– Вон оно… Прохожий. К чехословакам, значит… А ведь я тебя уже видел. В Больших Бабах. Знаешь такое село? Был там?
– Неделю назад был. Большие Бабы – помню…
– А знаешь, никто не верит, что ты из простых. Говорят люди, из фабрикантов или из поповского сословия. От кого скрываешься? Натворил что? Аль не купец, а каторжник беглый?
– Ничего не натворил, просто жить хочу. Скрываюсь от красных. И, сказал, иду к чехам. Говорят, они уже в Екатеринбурге.
– Где чехи, мы того не знаем, а красных вокруг – что сельдей в бочке. Их ты не обманешь, никогда не поверят, что ты низкого сословия. Как пить, расстреляют. А если кто тебе ночлег даст, того тоже расстреляют – для острастки. Какая теперь жизнь, такие и порядки.
– Знаю, – упавшим голосом сказал я. – Сейчас пойду, спаси вас Господь.
– Не торопись так сразу, – заявил старик. – Митька! Ступай сюда.
Со двора явился парень лет двадцати.
– Звал, тятя?
– Ну-ка, неси сюда, что у тебя там есть из одёжи. Помочь надо доброму человеку, нельзя ему в таком виде ходить вокруг.
Парень принёс поношенную, но ещё очень хорошую поддёвку, чисто выстиранные полосатые портки, к ним ношенные, но крепкие лапти и чистые онучи.
– Одевайся! – приказал мне хозяин.
Я запротестовал, но он шикнул на меня, и я, скрывая удовольствие, послушался.
– Свою одежонку свяжи в узел. Когда выйдешь к своим, снова наденешь.
– А как же ваш сын? – смутился я. – В чем ему ходить?
– Не твоя забота.
– Нет-нет! Вот пальто моё – очень ещё хорошее, английское, дорогое. Только почистить. И сапоги послужат.
Ни в какую – не берут. Тогда я сказал, что возвращаю подарки. Парень сильно смутился, потом несмело взял пальто.
– Ну, с Богом, ступай теперь.
Стали прощаться, как вдруг хозяйка говорит:
– А как же он через реку?
– Да, – согласился старик. – Мост какие-то разбойники пожгли – то ли красные, то ли белые, а то и шайка Спирьки Кривого: с каторги пришёл до срока, Керенский ваш его освободил.
– Я его переправлю, – сказала дочь хозяйская – та девушка, которая коров гнала и сейчас принесла после дойки два ведра парного молока.
Вывела она лошадь неосёдланную, взобралась на неё, сзади я – на круп лошадиный, и так перешли реку.
И двинулся я дальше, очень довольный. Поддёвка моя – на меху, лапти лёгкие, прочные, не протекают. И в холод, и в жару в них одинаково хорошо. За поясом у меня топор: сын хозяйский в последний момент его мне вручил, поскольку крестьянину без топора в лесу делать нечего.
Пришёл я в Усолье, где был приятель дьякона. Спросил, проведёт ли он меня к чехословакам.
– Ой, нет-нет! – замахал он руками. – И не просите. Раньше бы провёл, а сейчас никак. Везде красные заставы, разъезды.
Пошёл я тогда к церкви – заперта. Нашёл священника, прошу помочь пройти к чехам.
– Бога ради! – испугался священник. – Даже не говорите об этом. Мать, дай хлеба, а вы, пожалуйста, поторопитесь.
Тут послышался топот копыт. Попадья глянула в окно и обмерла:
– Господи помилуй! Красные – уже в деревне, скачут!
Священник страшно побледнел и схватился за сердце.
– Господи, что же делать, что же делать?.. – зашептал он и опустился без сил на лавку. И на меня смотрит, а у самого слёзы в глазах.
Ноги у меня, словно снежные, таять начали и исчезать. Но я сумел удержаться от слабости. Спрашиваю:
– Огородами можно пройти к лесу?
– Можно! – говорит священник. – Только незаметно, под заборами. Спаси вас Господь!
Крадучись под плетнями, я залёг и дождался, пока отряд красных проехал мимо. Они начали обыскивать дома – хорошо, что с того края деревни начали, а не с этого.
Выбрался я, вышел на дорогу и медленно, с трудом воздерживаясь, чтоб не побежать, двинулся к лесу.
Вдруг сзади – лошадиный топот. Оглянулся – трое верховых в военном, без погон, скачут.
– Стой! Стой! – кричат.
И тогда я задал стрекача. Бегу изо всех сил, а топот ближе. Потом выстрелы – пули над ухом свистят.
Я прыгнул с дороги на пашню, потом снова на дорогу, чтобы не дать им прицелиться. Неожиданно дорога кончилась, поперёк неё канава. Перелез через неё – снова стреляют, и снова, по счастью, мимо, а петлять я уже не могу. Нет сил. И дыхание кончилась.
Лес уже рядом, на сосне впереди вижу – белка по веткам прыгает. А топот вроде тише. И совсем стих.
Оглянулся – лошади у красных перед канавой упёрлись. Не хотят перескакивать. Всадники посовещались и повернули шагом обратно. Остановились возле дома священника, спешились, вошли. Скоро оттуда донеслись выстрелы…
Долго я сидел под сосной… Поднялся с трудом и, шатаясь, словно оглушённый, снова тронулся в путь.
Несколько дней я шёл на восток, стараясь держаться Сибирского тракта. Днём прятался в лесу, а с темнотой выходил на дорогу.
Еда кончилась. И когда уже был не в силах терпеть голод, ночью пробрался в деревню и постучал в избу, где ещё был огонь, где, значит, хозяева не спали.
Двор большой, хозяйство, видно, крепкое. В сенях хозяйка отрезает огромный кусок сала, а женщина городского вида отсчитывает ей деньги. Рюкзак у этой женщины доверху набит продовольствием.
Разговорились. Слово за слово, и я сказал, что пробиваюсь к чехам. Поколебавшись, женщина сказала, что она с мужем и братом тоже наладились в Екатеринбург, они уже неделю в пути. Я обрадовался.
– Возьмите меня с собой!
Женщина поколебалась. И согласилась.
Я представился, в двух словах сказал, кто я и откуда. Она назвала только своё имя – Елена.
Хозяин принёс большой круг деревенского сыра. Елена стала расплачиваться. Я решил: раз меня берут в компанию, надо участвовать. Были у меня десять рублей. Но Елена наотрез отказалась взять деньги.
– Ведь последние? – спросила.
– Последние, – признался я.
– Вот пусть у вас пока останутся. А там видно будет.
Мужчины ждали в лесу, за околицей. Конечно, они были очень недовольны моим появлением. Но когда я рассказал о себе, смягчились и согласились взять меня.
Мы пошли очень быстро и уверенно. Муж и брат Елены – Андрей и Владимир (фамилии я не решился спросить) – явно были офицеры, оба в военном, конечно, без погон и знаков различия, у обоих револьверы.