Страница 12 из 31
Страх с меня слетел мгновенно. Бесшумно я обулся. Окно, по счастью, так и оставалось открытым и смотрело прямо в сторону леса, а до него шагов пятьдесят. Осторожно выбрался через окно и дал стрекача, как заяц, – в самую чащу, не разбирая пути.
Продирался сквозь кусты, натыкался на деревья, влетел в болото, насилу выбрался на сухое. Прислушался – вроде никакой погони, тихо. Только филин на сосне рядом ухает. Скоро вышла луна, стало светло, и я подуспокоился – главное, всё теперь видно вокруг.
– Ах, батюшка Алексей Андреевич! – воскликнул Пинчуков в ужасе. – Вот страсти-то! Я бы прямо там на месте помер от страха. Храбрый вы, сударь, человек! Поистине.
– Снова Бог спас, – скромно ответил Волков, принимая чарку с прозрачной изумрудной жидкостью. – В который раз… Потом я узнал, что Собакиных казнили – всей деревней. Вилами закололи. Сами судили, сами исполнили. Утром неожиданно староста пришёл к ним – меня проведать. И как раз увидел ту самую лохань с солониной из проезжего купца. Он, крестьянин, басне про кабанчика не поверил, а сразу догадался. Потому-то у них и глаза такие были особенные… Нечеловеческие.
Пинчуков глотком осушил свою рюмку, вместо закуски наложил на себя крестное знамение и снова:
– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его.
– Сильно я вымок в болоте. Да тут ещё роса выпала. Но зато иду уже не торопясь, сердце успокоилось. Дышу. Глядь – передо мной опушка, А посреди стог сена. Свежий, но уже сухой. Зарылся в сено весь, но щёлку оставил, чтобы наблюдать. Совсем успокоился и даже начал подрёмывать. Чуть только голова склонилась, как вдруг кто-то вроде локтем толкнул меня – да так больно, как тогда перед расстрелом.
Гляжу – вокруг никого. Тишина. А уже знакомый голос мне: «Гляди в оба!»
Послушался. Гляжу. Ничего не вижу. Луна уже прямо надо мной.
Как вдруг на краю леса два огонька засветились, будто две капли фосфора. Потом задвигались, к ним ещё два огонька присоединились. Покинули лес и поплыли через поляну в мою сторону.
– Волки? – спросил шёпотом Пинчуков. И сам себе кивнул: – Они, конечно.
– Они, – подтвердил бывший камердинер. – Остановились, постояли и снова ко мне двинулись.
И я заметался в душе своей. Стог мой – посреди поляны, до ближайшего дерева мне не успеть. Шарю по карманам – да что искать? Ничего в кармане нет, даже нож перочинный обронил только что, видимо, на болоте.
Волки все ближе, и вот я их уже хорошо могу рассмотреть: один матёрый, другой поменьше, полегче – волчиха. В отчаянии схватил я ладанку на груди – там капелька елея освящённого из Морского собора, где святитель отец Иоанн Кронштадтский служил, и шепчу: «Спаси и помилуй, Господи Иисусе! Отец Иоанн, заступись за меня перед Господом и Царицей Небесной! Господи, Ты меня не для того спас, чтобы я убежал от двуногих волков, а попался четвероногим…»
Волки все ближе. Остановились в шагах десяти. Оба одновременно потянули воздух, принюхались и вроде совещаться стали, что им дальше делать.
И как снова двинулись, тут я и говорю им громко и с обидой – только не смейтесь, Пинчуков! Вам бы тоже там не до смеху было:
– Господа волки! – говорю им, как равным. – Разве вам леса мало? И не стыдно пугать меня, и так замученного и испуганного? Идите своей дорогой, мало чести нападать на слабого странника! А ведь я, может быть, ваш родственник. Дальний, но всё же.
Боже мой – остановились волки! Будто поняли меня. Стоят и молчат. Я тоже молчу. Матёрый вздохнул, прямо как человек, и на подругу свою смотрит: что, мол, скажешь? А волчиха изящно повернулась ко мне хвостом и повела своего кавалера назад, в лес. Вы думаете, они меня поняли? Что это было?
– Сказать по чести, не знаю, – осторожно ответил Пинчуков. – Но ведь вы из крестьян и знаете, что волки летом не нападают. Да и зимой стараются обходить человека стороной. Ну, разве что сумасшедший среди волков попадётся. Или изголодавшийся до смерти. Или изверг – хуже человека.
– Никого в природе нет хуже человека, – возразил Волков.
Издалека снова донёсся очередной винтовочный залп.
– Слышите? – спросил Волков.
– Да как же – слышу…
– Освободители наши! – снова разгорелся Волков. – Кто им дал право? И чем они лучше большевиков, которые хватали невиновных людей в заложники и также бессудно расстреливали? Как меня? Как старушку Шнейдер?
– Дела, дела… – вздохнул Пинчуков.
– Не надоел я вам своей болтовнёй?
– Опять вы… Никакая это не болтовня! – возразил Пинчуков. – Да и как выговоришься, душе легче. Правда?
– Правда, – согласился Волков и задумался.
– С того случая, – продолжил он, – я стал я опасливее. Боялся открыто выходить в каждую деревню, Да и красные стали попадаться. Ночлега уже не просил – только хлеба. В один дом постучался, вдруг выскакивает старик с длинной седой бородой.
– Ты что, босяк, безобразничаешь?
– Странник я. Мне бы хлеба кусочек или сухаря.
– Хлеба? – закричал старик. – Сухаря? Пошёл вон со двора, морда большевистская!
– Я не большевик, – попытался возразить я, но он словно не слышал. Схватил вилы и бросился на меня.
Пришлось убегать. И от кого? От брата, можно сказать, по классу. Скажите мне честно, Пинчуков, похож я на большевика?
– По правде сказать, не знаю. Разные они. Вот говорят, что у них много офицеров служит, даже генералы немалым числом к ним перешли.
– Да уж слышал.
– И дворяне среди них попадаются. Вот Ленин, ихний главный разбойник, – дворянин. Я его папашу знавал в своё время, когда в Симбирске служил, – Ульянова Илью Николаевича. Хороший был человек, кстати, из нашего крестьянского брата. Его Государь Александр Александрович лично награждал, за труды в дворяне возвёл.
– За что же? – поинтересовался Волков. – На какой же ниве пахал отец главного разбойника?
– На народной. Школы новые открывал для крестьянских детей, училища. Можно сказать, свет нёс нам, тёмным. Добрый был человек, мягкий.
– А мы теперь из-за сынка страдаем, – усмехнулся Волков. – Вот ежели бы он своего отпрыска почаще розгами угощал, и жизнь бы так не повернулась.
– Как знать, как знать, – уклончиво заметил Пинчуков. – Всё в руце Божией.
– Тем временем, в природе стало холодать. Особенно по утрам, – продолжил Волков. – И бродить по лесам стало очень плохо. К тому же я с удивлением обнаружил, что почти не приблизился к Екатеринбургу. Хожу по кругу, попадаю в одни и те же деревни. В некоторых меня уже узнавали, уже без просьбы давали хлеб и приглашали за стол. Часто так было: кормят, угощают чаем и сахаром, а сами сахар не едят – бродяге оставляют, то есть мне.
– Вот давайте мы по этому поводу чайку! – предложил Пинчуков. – Маша! У тебя самовар, небось, застыл уже?
Вошла кухарка с заново раздутым самоваром.
– Вы такое говорите, барин! – обиделась она. – Чтобы у меня – да застыл?
– Ну, это я просто так спросил, на всякий случай, – словно оправдываясь, сказал Пинчуков. – Маша строгая у нас. Начальница. Я иногда её боюсь.
Кухарка дёрнула подбородком, выпрямилась и исчезла. Через несколько секунд появилась с серебряным подносом, на котором горой лежали кренделя, плюшки, сибирские шаньги, пирожки с вареньем, капустой, рыбой и творогом.
– Тёплый! – растроганно сказал Волков, беря пирожок. – А запах-то! Божественный! Совсем забыл о таких.
– Вот и пробуйте, ешьте, пока горячие, – сказала кухарка. – А не хватит, ещё принесу.
И принялась разливать чай.
Волков отставил в сторону опустевший стакан и продолжил.
– Так вот, когда я обнаружил, что хожу по кругу, я был почти в отчаянии. Сколько потеряно времени и сил, всё на одном месте топчусь. Уже потом я выяснил, что и не следовало спешить: пришёл бы в Екатеринбург неделей раньше, точно попал бы к красным. Так что не леший меня водил по кругу, а всё та же спасительная сила.
Изучил я ещё раз схему, которую мне дьякон начертил карандашом, и решил, что надо идти в деревню Усолье – там живёт знакомый дьякона крестьянин, кустарь. Он, быть может, выведет на нужный путь.