Страница 11 из 31
– Так я же про неё говорю – про царицку! Огромный гнев в народе пробудила, когда с Гришкой разврат творила. Вот вам и революция, вот вам нате – красные, белые, черные, грабители и насильники, вешатели!..
– Знаете ли, – с горечью сказал я старосте. – Мне, может, в нынешний момент и не следует говорить, но и молчать не могу. Заверяю вас от всей души, Господь свидетель: разговоры про какие-то «шашни», извините, Государыни Александры Фёдоровны и сибирского мужика Григория Распутина – всё от начала о конца гнусная ложь, грязная клевета!
– А вам-то откуда такое ведомо? – прищурился он.
Я заколебался и, в момент было, пожалел о своих словах, но все же решил не отступать.
– Глядя на вас, уважаемый, я уверен, что вы честный человек и не выдадите меня хоть белым, хоть красным.
Он ничего не ответил, но кивнул.
– Вы правы: я не тот, кем назвался. Около двадцати своих последних лет я прослужил Августейшей Семье. Сам я из крестьян. Попал сначала по набору в Павловский полк, откуда взят на службу к великому князю Павлу Александровичу. Потом переведён в Зимний дворец. И стал камердинером у самой Государыни. Так что вся её жизнь, до мелочей, мне хорошо известна, она проходила перед моими глазами. Я знал даже такие вещи, которые и Государю-то все известны не были. Поэтому, положа руку на сердце, заверяю вас: все разговоры о предосудительных отношениях императрицы с Распутиным – гнусная выдумка. Такое во дворце просто невозможно скрыть, там всё и все на виду. Но, к сожалению, многие этой клевете поверили, потому как распространяли её высокопоставленные персоны – министры, генералы, великие князья, депутаты, всякая газетная сволочь. И, конечно, германская разведка.
– Зачем же им такое понадобилось, ваша милость – как вас, бишь, величают?
– Меня зовут Алексей Андреевич. А вас?
– Михаил Спиридонович.
– Так вот, Михаил Спиридонович, ложь понадобилась, чтобы бросить тень на всю царскую семью, на всю династию и вообще на самодержавие. Вот, мол, до чего докатились, как низко пали. Не имеют права у власти оставаться. И доклеветались до революции.
– Зачем же им, царям, понадобился деревенский мужик Распутин?
– Затем, Михаил Спиридонович, что старец Распутин обладал некоей магнетической силой. Он лечил наследника цесаревича от тяжёлой и мучительной болезни. Самые знаменитые доктора не могли. А Распутин мог. И как после этого бедные родители должны были относиться к целителю?
– Да известно, как… Все мы люди, все родители. А что вы, Алексей Андреевич, искали в наших краях?
– Меня Бог спас от расстрела в Перми. Теперь, как сказал, пробираюсь в Екатеринбург. К чехословакам.
– Очень вам далеко ещё идти.
– Понимаю. Но мир не без добрых людей, они мне всё время помогают. Теперь ищу ночлег на сегодня.
Староста подумал немного и сказал:
– Я бы вас к себе взял, но я староста, и мне неудобно вас брать. Однако я определю вас сейчас к какой-нибудь хорошей семье.
– Благодарю покорно. Я уже определился к Собакиным, они меня пригласили. Сказали, чтобы сейчас шёл к ним в избу, а они придут вечером, после покоса.
Тут он странно посмотрел на меня и сказал, будто чему-то удивляясь:
– Именно к Собакиным? Зачем же вы так решили?
– Я не решил. Случайно встретил их в лесу, они и пригласили. Что-то не так?
– Не знаю-с… Ничего худого про них сказать не могу. Только… странные они какие-то, что-то там не то… Поселились они здесь недавно, года три. Откуда перебрались, не говорят. Никому не докучают, но и сами особняком. Тут у нас по домам распределяли пленных немцев на работы, за харчи. Так Собакины от немца отказались. По ночам куда-то ездят, возвращаются под утро. Куда ездят, не говорят никому, хотя в деревне вся жизнь на виду, никто ни от кого не таится. А когда появляются тайны, это не нравится не только мне, старосте. Людям тоже не нравится. Они беспокоятся: почему тайны? Что такое надо скрывать?
– Да вот они уже возвращаются.
Староста выглянул в окно.
– Да, они. Ну, Бог вам помоги. Если что, приходите. Заметьте, моя изба – четвертая с краю.
Тут подошла к нам жена старосты и сует мне в руки хлеб, из печи, и говорит, извиняясь:
– Уж не серчайте, что на людях даю вам хлеб, только я сразу Собакиных не заметила.
Изба у Собакиных оказалась добротная, пятистенная на две половины – зимнюю и летнюю. Там ещё оказалась мать хозяина, древняя старуха в каком-то совсем не крестьянском чепце, чистая Баба Яга. Хмуро оглядела меня:
– Кто таков? Купец? Коробейник?
– Просто странник, – ответил я как можно скромнее.
Видно, ей не понравился ответ, потому как зыркнула на меня и отвернулась, злобно шепча что-то себе под нос.
Младшая Собакина прикрикнула на старуху и велела постелить мне в зимней избе.
– Что там стелить? – огрызнулась старуха. – Не барин, чай. И на полатях отдрыхнется.
Я сказал, что не стоит беспокоиться, бывало, и хуже ночевал. Скоро молодая хозяйка позвала к столу.
Выложили картошку в мундирах, зелёный лук, квас. За ужином я пытался незаметно изучить хозяев. И в самом деле, странные люди. Все четверо, не стесняясь, разглядывали меня, словно корову на ярмарке оценивали. И глаза у них – будто в каждый на дно положили кусочек льда.
Старуха принесла огромную бутыль с мутной самогонкой. Хозяин подмигнул мне, налил большой стакан и предложил мне выпить за знакомство. Я и раньше-то самогонку терпеть не мог. Сейчас пить вообще нельзя было в моем положении и состоянии. И я сказал: дескать, доктор строго запретил мне, потому что при моих хворобах могу даже от одного глотка водки помереть в один момент, прямо за столом. Вижу, им мой отказ не понравился, хозяин и старуха злобно на меня глядят. Хозяин сам мой стакан выпил. А молодая хозяйка снова патоку льёт.
– Да что там с одной чарки да под закуску! У меня и мясо сейчас поспело. Когда ещё поедите по-человечески?
И ставит на стол деревянное блюдо с большими кусками горячего мяса. У меня прямо слюнки потекли. Но опасаюсь, что теперь уж точно заставят выпить. И я удержался. Заявил, что сыт, и спросил для вежливости:
– Барашка приготовили?
Хозяин в ответ хохотнул, выпил второй стакан, крякнул и полез прямо пальцами в блюдо.
– Кабанчик, – сказал он, жуя. – Маловат, но успел нагулять жирка. Бери, уважаемый, не стесняйся.
Мясо кабанчика мне показалось слишком красным для свинины. Я ещё раз поблагодарил и сказал, что свинину не ем вообще.
– Так ты, дядя, жид? – подал голос хозяйский сын – здоровенный балбес; этот прямо-таки пожирал меня ледяными глазами.
– Нет, я православный. Но доктор мне и свинину запретил.
– От этих дохтуров только помираешь быстрее. Все болезни от них, – буркнула старуха. – Раз ты, милок, наелся, так иди и спи, потому что вставать завтра до света.
В зимней половине было душно. Я открыл окно, забрался на полати, полежал с полчаса и понял, что не усну. Страх охватывал меня, какого ещё не было – липкий, удушливый. Лежу и дрожу.
Тем временем в летней избе ужин продолжался. Через открытую дверь хорошо был слышен звон стаканов. Разговоры становились громче, ожесточённее, пока старуха не прикрикнула:
– Тихо! Разошлись, окаянные! Так он не уснёт.
И наступила тишина. Потом слышу – жиг! жиг! «Зачем нож точить на ночь глядя?» – удивился я.
И сразу же слабость меня сморила. Вот-вот в обморок хлопнусь. И голос – тот самый, который давеча бежать мне приказывал, говорит: «Нельзя слабеть! Держись! Иначе быть беде».
Снова заговорили на той половине, заспорили. Тихонько я прокрался к двери. Слышу старуху:
– Бросьте его! Толку-то – кожа да кости. Пусть уходит.
Хозяин ей в ответ:
– Не «пусть», а какой-никакой филей вырезать можно.
И снова – жиг! жиг!
Старуха, видно, разозлилась:
– Я сказала: не замай! Без нужды нам. Ещё от купца лохань полная, а на этого только соль переводить.