Волчье лезвие

– Там… в стене за постелью.

Нащупав в тайнике суконную тряпку с монетами, Брюн подумал, что замысел Людера посетить Аврелиан оказался не так уж плох. Хотя десять дней назад, обливаясь холодным потом в базилике, где перед королём поник Людер в лучших одеждах – белой льняной рубахе-тунике с бахромой, суконных штанах до колен и широким поясом из мягкой кожи с начищенными бронзовыми украшениями – мечтал, чтобы лошадь унесла как можно дальше отсюда.

Они вернулись из базилики на постоялый двор у реки среди густого леса, перейдя по мосту на южный берег Луары. Людер даже не взглянул на Крувса, который гавкал в загоне. Вечер кончился после трёх кувшинов крепкого вина.

Когда Брюн проснулся, постель Людера была пуста, а вернулся тот уже по самой жаре. Они стояли у ограды загона, и Людер бросал псу куски сырой козлятины.

– До самого Шалона будешь без мяса. Значит, суёт королевскую грамоту и говорит: «Король даёт тебе отряд, чтобы взять Шалон». Я думаю, чего это он против родного брата затеял, но молчу, решил не спрашивать, мало ли. Вот, прожора, на, – ещё один кусок упал на траву рядом с псом. – Так она потом и говорит: «Имей в виду, в Шалоне каждый захочет тебя убить». Я ей: «Даже мелкота и бабы?» – Крувс зарычал, его зубы рвали свежее мясо. – А она уставилась бесовскими глазами и молчит…

– Не хотел бы таких родичей, – вытер Брюн пот со лба, – хотя слышал, Хильдеберт этот не той веры.

– Вот ты меднолобый, если думаешь, что короли будут воевать из-за того, что у одного епископы говорят "Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу", а у другого – "Слава Отцу через Сына во Святом Духе". А вот Клотильда эта – никак не могу взгляд её забыть, аж пробирает до самого нутра, где семя бурлит, – оказывается, двоюродная сестра Хильдеберта. Так что про родичей верно подметил.

…Левая ладонь ощущала приятную тяжесть монет, а вот меч в другой показался Брюну гадко лёгким, когда сдвинутый стол открыл испуганные лица детей. За окном гавкнул пёс.

***

– Крувс, ко мне, – позвал Людер, и увидел, как Брюн выскочил из дома: на правом боку, у талии, была разрезана кожа лат, текла кровь, как и по левому плечу. – Кто там?

– Живых никого, – бросил Брюн на землю окровавленный ножик.

– Знамёна Хильдеберта! – крикнули со стены.

– Не уйти, – закинул Людер на плечо двустороннюю секиру, зазвенев кольчугой, одетой поверх длинной бурой рубахи с кожаным поясом. – Никого не трогать! – последовал его приказ.

– У тебя веление короля опустошить город, – подскочил горбоносый лейд, ткнул пальцем в Людера, отчего золотой браслет из львиных пастей чуть не слетел с руки.

– Но не подыхать здесь, – парировал Людер и оглядел воинов, что смотрели на них. – Живые бабы и дети дают нам возможность выбраться живыми. Закрывайте ворота!

Белые флаги над парламентёрами, что встретились в полумиле от ворот, алели от лучей оранжевого диска, наполовину севшего за горизонт. Брюн морщил нос от чада факелов на крепостных стенах. Молчание воинов, неотрывно следивших за переговорами, разбавляли детский плач и громкие стенания за их спинами, где трещал огонь одиночных пожаров и съедал тела убитых.

– Они не согласились, – сказал горбоносый лейд, когда они с Людером въехали в ворота, – атакуют не позже утра.

Людер промолчал. Казалось, он отрешился от происходящего, потому предоставил распоряжаться лейду, а сам, спрыгнув с коня, стал промывать порезы Крувса, сидящего на поводке у ограды одного из домов. Брюн не стал лезть с вопросами. Разжёг костер, и когда цыплёнок уже загорел до аппетитной корочки, Людер всё ещё трепал пса за уши, по холке, что-то шептал.

Брюн обгладывал ножку, когда Людер сел рядом.

– Надо всё-таки хлебнуть шипучего вина. Будь неладна эта Клотильда, – произнёс Людер, вгрызаясь в сочного цыплёнка. Вокруг них болтали и чавкали, бряцал металл, а сверху, выглядывая из-за сумрачных туч, взирал тусклый месяц. – Видел в подвале бочонок. Идём, поднимем.

Бочонок же вызвал у Брюна тоску по белокурым локонам Фе́ли, чья прохладная ладонь гладила его лысину, когда губами касался её влажного лона. Мысли вернулись к тем мальчишкам под столом. Он подумал тогда, что малыши Фе́ли тоже будут белокуры, как мать, а потому пошёл к выходу, но боль в правом боку остановила: детская рука ударила ножом в спину, и если бы бил не ребёнок, то не отделался бы порезом.

– Тьфу, аж скулы перекосило, – выплюнул Людер вино, когда отпил из вскрытого бочонка. – Клотильда, дрянь бесовская, вошла сюда, – постучал левым кулаком по груди, – как топор в мясо. Пусть хоть она не будет на вкус такая же кислая. На, хлебни, – протянул кружку, – вдвойне полюбишь наше густое красное.

– Я не смог, – начал Брюн, но прервался от кислятины и пузырьков, что заставили скривиться, – не смог их тронуть.

– Кого? – шарил Людер при слабом огоньке свечи по комнате, зашёл в кладовую: там затрещало, звякнуло разбитое стекло.

– Тех мальчишек в доме. Когда ударил меня, то лишь затрещину получил. Нож я отобрал, и всё, ушёл. А мы же клялись служить королю.

Людер оказался перед Брюном с мотком пеньковой верёвки на плече, лезвия секиры поблёскивали за спиной, а его глаза сверкали жёлтыми бликами от огня свечи и, казалось, лезли в душу.

– Сами сдохнут, – Людер тряхнул за плечо, – Брюн, не нюнься как баба. Я иду в лагерь Хильдеберта. На тебе: отвлечь часовых на стенах, чтоб я спустился.

– Как же?..

– Ты нужен здесь, – прервал Людер. – Если сговорюсь, взамен они потребуют открыть ворота, а если… корми Крувса! Ты знаешь, он любит говяжьи мослы. Идём, – шагнул он к выходу, – и любое сырое мясо, лучше телятина, но сойдёт и козлятина. В общем, мой замысел таков…

III

Баварское герцогство

крепость Регенсбург,

Сентябрь, 588 г. н. э.

На рассвете ливень усилился.

Холодные капли били Теоделинду в ладонь. Они щёлкали по башням, стенам и внутреннему двору крепости. Земля размякла до склизкой грязи так, что сын повара шмякнулся задом в лужу, когда нёс хлеб к утреннему столу.

Теоделинда убрала руку из оконного проёма. Через него в спальню заглядывало серое небо, а белый дым из кухни безуспешно искал в нём просвет.

«Если весь день будет так лить, зерно побьёт, – она разглядывала конюшню и свинарник в дальнем углу крепости, – сейчас бы надо пойти на кухню, проследить, чтобы хватило мяса на вечер, да поля объехать – проверить, как ячмень убирают, а тут наряжайся и сиди за столом… Решилось бы всё наконец… Он статен и приятен лицом. Хотя оно не такое красивое и открытое, как у Тассилона, но и щербинок нет, как у Гримоальда… Да, и надо наказать, чтобы гостям сменили постели».

Сзади хлопнула дверь – это вошла служанка с кувшином в руках. Теоделинда обернулась.

– Пора выйти к гостям, Теоделинда, ― сказала служанка, и морщинки на её лице пробудились, придав ласковому взгляду искушённости и опыта.

– Да, Херти. Все собрались?

Теоделинда села на скамью у зеркала из отполированной бронзы. В отражении увидела, что Херти вытащила гребень из складок длинной, до пят, коричневой рубахи.

– Не знаю, дорогая, но Тассилон и Гримоальд уже спускались, когда я тащила свои кости по ступеням. Они с каждой зимой кажутся всё круче и круче. Твои братья опять грызлись из-за чего-то.

– Все равно Гримоальд больше дружен с Тассилоном, чем Гундоальдом.

Херти перекрестилась и запустила гребень ей в волосы:

– Твоя мать хоть не рожала Тассилона, но заботой и лаской не обделяла.

– Я так мало её знала.

Зеркало с потускневшими краями показывало Теоделинду: юную девицу с волнистыми волосами светло-каштанового цвета длиной до середины плеча.

«Мать, ты так же смотрелась в зеркало, когда собиралась к гостям?».

Лишь улыбка и тепло ласковых рук. Вот и всё, что она запомнила за первый год жизни, прежде чем лишилась матери.