Анискин и Боттичелли

Следователь поднялся, неторопливо проговорил:

- Ваше устное заявление принято, гражданин...

- Кутузов!

- ...Гражданин Кутузов. Прошу свидетелей сесть.

В кабинете участкового стояла напряженная и многозначительная тишина.

- Следствие само решит, кто совершил преступление, товарищ Кутузов! сказал капитан Качушин. - Если эта сторона дела вам понятна, то могу перейти к следующей...

- Переходите, переходите!

- Перехожу... То, что вы устроили с товарищем Буровских, называется самосудом! Почему у него синяк под глазом?

Юрий Буровских мгновенно закрыл глаз ладонью, согнулся, чтобы на него не смотрели.

- Синяк - чужой! - прохрипел бригадир. - Мы самосуды не устраивали! Мы - работаем.

Из угла, где сидел Анискин, донеслось робкое призывное покашливание. Качушин повернулся на звук.

- Вы хотите что-то сказать, Федор Иванович?

- Хочу! Который Кутузов, не врет: синяк - чужой! Это товарищ Буровских... Одним словом, завклубом тоже при синяке ходит, но тот... Пластырем залепил и сообщает, что поцарапался лопнувшей струной...

Опять наступило молчание.

- А ведь ты дурак, Петрович! - раздался в тишине голос Евгения Молочкова. - Я же говорил: не наше это дело...

- Все свободны! - сказал Качушин. - Кроме Буровских и Молочкова...

После ухода "шабашников" Качушин действовал быстро - достал два форменных бланка, жестом подозвав Буровских и Молочкова, попросил:

- Дайте подписку о невыезде... Буровских, прошу вас не капризничать! А вы, Молочков? Тоже медлите?.. Спасибо! До свидания!

Когда Молочков и Буровских, подписав бумаги, ушли, следователь и Анискин сели рядом, положив подбородки на руки, задумались.

- Три раза по десять тысяч шагов - двадцать один километр да четыре тысячи шагов - два километра восемьсот метров.

- Двадцать четыре километра почти, - отозвался Петька. - Мы с тобой скоро, Витька, покроем расстояние до областного центра...

Прилегли на траву, закрыли глаза, недовольные собой, раздосадованные, сердитые.

- Неужели не поможем Дяде Анискину! - жалобно сказал Витька.

Петька резко поднялся, нахмурился.

- О-о-тставить пораженческие разговорчики! Найдем! Ну, ставь стрелки опять на нули... Возвращаемся в тайгу!

- Петька! Петя...

- Не возражать! Вперед!

Качушин и Яков Власович вошли в жалкую и гулкую комнату со следами икон на стенах и сочувственно переглянулись.

- Вы хорошо помните Георгия Победоносца? - спросил Качушин. - Не та ли это икона - она сейчас на экспертизе, поторопились отослать, - на которой художник скрыл портрет Емельяна Пугачева?

- Точно! - встрепенулся директор. - Именно Емельяна Пугачева. А вы кем информированы? Анискиным?

- Нет! Знакомясь с делом, я просмотрел несколько специальных книг... Об этой иконе упоминается как об утраченной. Она когда-то принадлежала одной из владимирских церквей...

Яков Власович схватился за голову:

- Владимирских! Я так и думал, я так и думал... Стоп! О ней знает московский коллекционер Сикорский. Он мне писал об утраченном Победоносце, но я... Я - провинциал! Я в себя не верю! Мне и в голову не пришло, что это именно тот Победоносец, который висит рядом, в церкви!

Качушин помолчал, цепко прищурился, напрягся.

- Хорошо, что вы упомянули о московском коллекционере. Меня интересуют ваши связи с московскими собирателями... Сколько их? Кто?

- Связан с тремя. Академик Борисов, художник Тупицын и генерал-полковник в отставке Смирнов... Отличные люди! Встречался только с генералом - у него много свободного времени, с остальными нахожусь в переписке...

Качушин встал, взволнованный, дрожащей рукой вынул из кармана вчетверо сложенный листок.

- Не пишет ли один из ваших корреспондентов на портативной пишущей машинке, Яков Власович? Вот на такой...

Он протянул директору одну из записок, подписанных "Боттичелли". Директор отшатнулся:

- Именно! Художник Тупицын. - Он бросился к секретеру, выхватил пачку писем, такими же дрожащими руками, как у Качушина, выбрал несколько. Извольте, извольте!

- Какой гость! Боже мой, какой гость!

Обойдя Неганова, участковый сел на лавку, притих, дожидаясь, когда пробочные гирлянды перестанут звенеть. Расстрига обернулся к нему, и несколько минут они внимательно смотрели друг на друга.

- Чего же будем делать, Василий? - спросил Анискин. - Ну, вот скажи ты мне, чего будем делать?

Анискин длинно вздохнул и посмотрел на Неганова такими тоскливыми, страдающими глазами, что тот поежился, бесшумно усевшись на лавку, зябко поджал ноги.

- Федя, - тихо ответил поп, - хоть на кусочки меня режь, но я не знаю, кто украл иконы...

Стеариновая свеча освещала смятую, скрученную в мучительные жгуты простыню, подушку с судорожно закушенным углом, одеяло с перекошенным пододеяльником.

- Васька, - шепотом сказал участковый, - что ты сделал с собой, Васька!

Неганов плакал. Слезы медленно катились по щекам, пропадали в бороде, которая все еще лихо торчала. Он едва уловимо вздрогнул, когда участковый подошел к нему, наклонившись, положил тяжелую руку на плечо. В таком положении они были долго: рука Анискина лежала на плече Неганова, а расстрига беззвучно плакал. Потом поднял голову.

- Вот видишь, Федька, - прерывающимся голосом сказал он. - Весь я износился. Я всю жизнь веру искал, а ты в одной вере жил, и через это ты счастливый... Ты, Федор, как святой, тебя власть должна иконой сделать. Это ведь с ума сдвинуться можно, что ты почти сорок лет милиционером служишь. Вот через это я тебе завидую, но теперь я в такую веру перешел, против которой ты слаб. Так что я, Васька Неганов, себя протопопом Аввакумом чувствую. Я, может, жизнь не зря прожил! - Силой, дерзостью веяло от расстриги. - Я теперь в радости живу! Я, может, первый из всех понял, что правда, она в... Водка - вот правда! Я латынь знаю: ин вино веритас! Истина в вине!

Теперь перед участковым стоял тот Неганов, которого Анискин привык видеть: с фанатично блестящими глазами, с волосами, казалось, подхваченными ветром.

- Так! - тихо сказал Анискин. - Эдак!

Он не мог смотреть в глаза Неганову: сумасшедший огонек горел в них. Правая рука расстриги была вознесена над головой проповедническим, осеняющим жестом.