Страница 21 из 24
Петр, который чутко прислушивался ко всем разговорам на подобных пьяных собраниях, уловил смысл жалобы, хлопнул князя по спине и весело сказал, что готов помочь в его несчастье. Наутро князь забыл вовсе, о чем он говорил спьяну. Вдруг к обеду является царь с докторским саквояжем и к жене князя: какой зуб болит? Та отнекиваться, мол, слава богу, ничего у нее не болит. Нет, болит. Вчера сам князь говорил, что у тебя больные зубы. Показывай, какие.
Так и вырвал у бедняжки сперва один зуб, а потом и второй. »Ежели князь пожалуется на твои больные зубы, то приеду еще», – сказал царь на прощанье. Теперь, как только увидит Одоевского, сразу кричит: «Ну что, помогло? Не жалуется больше жена на зубы?» И хохочет, довольный.
Иным в наказание зубы дергает. Увидит за столом хмурое лицо, сразу кричит: «У него, видно, зубы болят. Эй, ребята! Держите ему голову. Сейчас мы его развеселим». И хвать зуб. А то и два. Все через силу хохочут, знают, что сие с любым может случиться.
Потому и Румянцев был не в радости от царской помочи. Петр между тем открывал одну дверцу за другой. Наконец вынул походный несессер –толстый кожаный саквояж с медицинскими принадлежностями на все случаи жизни, стал рыться в нем. Достал клещи, с удовольствием пощелкал ими;
–Зубы еще целы? Может, какой болит? Живо выдерну. Насобачился на боярах-то. Не хотят, длинные бороды, ходить к докторам.
–Великое спасибо, Ваше величество, – поспешно сказал денщик,–еще, слава богу, все целы.
–Смотри у меня. Будешь промашки делать – останешься без зубов, ежели голову вообще сохранишь,– пошутил царь так, что у капитана мороз по шкуре пошел. Петр заметил, как побледнел несокрушимый Румянцев, и осклабился в хищной усмешке.
А перед денщиком предстало недавно случившееся зрелище, от которого до сих пор мороз ходил по коже.
То было в Польше, откуда они только недавно вернулись в Амстердам. Один из офицеров, возвратившись из пешей рекогностировки, то бишь разведки, докладывая царю, мельком упомянул, что в ходе неожиданной короткой стычки с французским разъездом, которые часто бывают и в мирное время, некий солдат вместо того, чтобы бежать вперед, панически побежал назад.
–А ну сюда его, – как-то ребячливо, словно обрадовавшись, приказал Петр.–Сейчас мы его сделаем храбрым, более бояться не будет. Приволокли беднягу, зачитали приговор военно-полевого суда, согласно которому солдат приговаривался к смертной казни за малодушие и неподчинение приказу.
Виселицу в полевых условиях соорудить не было возможности, штатных палачей в армии уже не было в целях экономии средств, и в сих условиях царь сам вызвался привести приговор в исполнение. Пока дезертира раздевали, готовили колоду, царь с молодецкой удалью поигрывал топором для разделки свиных туш, будто он на веселых игрищах каких.
Так же широко посмехаясь, царь отмахнул голову рекруту. Солдаты, не раз побывавшие в кровопролитных боях, насмотревшиеся смерти вдоволь, были потрясены тем, с какой легкостью государь расправился с рекрутом, проявившим извинительную для молодого солдата робость в первом для него бою. Такое случалось со многими, которые потом становились бравыми вояками. Всех поразила смерть, совершенная шутя.
Солдаты смотрели сурово и грозно. Петр опомнился, заметив перемену настроения, бросил наземь окровавленный топор и смущенный взглядами исподлобья, усмехался более по инерции, чем взаправду. Усмешка как-то сама собой переросла в растерянность – он вдруг ясно вспомнил такие же лица во время стрелецкого бунта 1682 года. Сейчас, как и тогда вокруг не было никакой защиты.
Его передернуло от мгновенного ужаса, и только огромным усилием воли царь сохранил видимое спокойствие. Нарочито зычным, но задрожавшим голосом Петр сказал:
–Похороним его как солдата. Я его избавил от вечной трусости, от смерти позорной. Семье дадим пенсион. Р-р-а-зойдись! – сел торопливо в карету и с немногочисленной свитой укатил в расположение генерала Вейдле, где почувствовал, наконец, себя под надежной защитой.
Все то мгновенно пронеслось в голове Румянцева, пока он держал руку в ожидании царской помощи. Да, почетно, знатно служить при государе, но и башку можно потерять запросто.
Наконец Петр нашел нужный пузырек с каким-то снадобьем.
Жир гагары, – сказал царь, гордящийся тем, что он и лекарское дело зело знает.–Через два дни образуется корка, а затем и вовсе заживет.–Петр смазал руку, потом другую, рванул два куска холстины, вынутой из того же несессера, перевязал туго, до боли и хлопнул по плечу.– Езжай под руку Веселовского, никому и слова из того, что он тебе скажет. Слушайся его, как меня. С пустыми руками не возвращайся – пойдешь прямо в солдаты, в лучшем случае. Шагай, капитан. Вперед, за наградами. Не обижу.–Румянцев опять парадным шагом вышел вон, не проявляя никаких чувств. Петр продолжал расхаживать по комнате, мучительно пытаясь что-то вспомнить, царь даже заглянул в свою записную книжку, но, видимо, не нашел нужной записи и продолжал морщить лоб. Через некоторое время он все-таки вспомнил и чуть ли ни радостно крикнул:
– Орлов!
Офицер возник из небытия.
––А ну ходи поближе, – почти со сладострастием приказал Петр.
– Орлов, зная, что сие не к добру, стал подвигаться боком и так медленно, как заяц перед удавом. Когда денщик приблизился на расстояние вытянутой руки, царь живо схватил его за ухо и потянул к стулу, где висел царский сюртук. –Сие что такое, стервец? Я вас, четверых дармоедов, для чего содержу тут? Чтоб в грязном сюртуке ходить?
Орлов присел, глянул исподнизу на сюртук и увидел, что на сем сюртуке засохла и стала светлой, а потому и видимой на темном сукне, большая царская сопля.
––Ваше высочество, – морщась от боли, оправдывался внизу денщик – Вы совсем поздно легли спать, она была незаметной, а теперь высохла и стала заметной. Вы так скоро проснулись, что я ничего не успел сделать.
–Так потому я должон в загаженном виде выезжать? – Царь еще сильнее накручивал ухо.– Ты, мразь, червь, будешь мне портить репутацию? Царю русскому!
– Ваше высочество, больно, – стонал денщик, – я сейчас все поправлю, почищу.
–Ты, сукин сын, почистишь? Отнимешь у меня драгоценный час, холоп ты непотребный! – Петр трепал несчастного чуть ли не по всей комнате, едва ни выворачивая ушную раковину и наслаждаясь стонами денщика. Наконец красное ухо с порванным хрящом было отпущено.
Царь получил свою порцию удовольствия, а Орлов, не обращая внимания на резкую боль, кинулся искать щетку и воду, чтобы смыть позорное пятно с царской одежды. Царь не унижал себя пользованием носового платка, при сморкании пользовался двумя пальцами. Учитывая быструю походку и любовь царя к встречному ветру, на его верхней одежде часто приземлялись остатки благородной слизи, что заставляло часто фыркать иностранных дам, а своих втихомолку посмеиваться.
Денщикам, которых в царском штате числилось аж четверо, давно пора было бы привыкнуть к такой особенности царского поведения и вовремя устранять отходы государева производства, но они по своей молодости продолжали наступать на одни и те же грабли, к тому же затурканные постоянными претензиями и побоями.
У Румянцева было сломано ребро, у Орлова не разгибались два пальца левой руки, перебитые дубинкой, у Татищева был потерян нюх из-за частого рукоприкладства, Нартов потерял три зуба, выбитых вследствие какой-то промашки. Но все то было пустяками. Главное, не попасть в серьезную разборку. А сие значило не разболтать что-то из того, что происходило при дворе и в личной жизни царя, потому как мелочей в жизни царей не бывает. За всем зорко следят иностранные послы и лазутчики.
Зато, прослужив при государе несколько лет, денщики сразу назначались воеводами, высокими армейскими офицерами, чиновниками высоких рангов в министерствах, послами в европейских государствах. Государь свято верил, что он выращивает преданных до гроба слуг. Румянцев Александр Иванович ушел в отставку полковником и воспитал выдающегося российского полководца–генерал–фельдмаршала графа Петра Александровича Румянцева, прозванного Задунайским за ряд блестящих побед при Дунае.