Страница 9 из 11
– Ах да! Да! Точно! В самом деле! – говорили барышни, рассматривая тень восковой фигурки.
Один я оказался на этот раз скептиком.
– Да какой же тут конь, нянюшка? – воскликнул я. – Это просто какая-то каракулька.
– Сам-то ты каракулька! – ответила с досадой Фоминична.
Тут и Оленька взяла мою сторону.
– Да это в самом деле, – сказала она, – больше на лодку похоже, чем на коня.
– Ну и ты туда же!.. Вас бы с Мишей-то на одну сворку связать. Правда, вас и слушать-то никто не станет: ребята, так и есть ребята.
В ту минуту дверь в девичью растворилась, и торопливо вошел Давыдыч. Толстая серьга его тревожно колыхалась; лицо как будто осовело, точно его спросонья перепугали.
– Можно к барыне войтить? – быстро спросил он.
– А что? А что? – с беспокойством воскликнули барышни и Фоминична.
– Александр Васильевич приехал-с.
– Ах!
Это воскликнули решительно все присутствовавшие.
– Что-о? – с гордостью спросила Фоминична, обращаясь ко мне и к Оленьке. – Каракулька?
Как было в самом деле не верить после этого гаданиям!
Танечка тихими шагами вошла в комнату бабушки (мы все стояли у дверей), чтоб известить ее о приезде дорогого гостя.
Бабушка не спала.
– Ты это, Таня? – спросила она, слыша, что в комнату кто-то вошел.
– Я-с, – ответила Танечка.
Катенька, Оленька, Шашенька и я тоже вошли.
– Что тебе, Таня?
– Александр Васильевич приехал-с.
– Полно ты!
И бабушка быстро поднялась с подушки.
– Где же он? Что же сюда нейдет? – говорила она дрожащим от радости голосом. – Таня, беги, милая! Веди его сюда поскорее! Ох, старость-то! Сама бы пошла, да вот разлежалась – и встать не могу.
Танечка побежала было к дверям, но в них столкнулась лицом к лицу с Сашей. Лица Давыдыча и Фоминичны выглядывали из дверей.
Танечка сильно сконфузилась и вскрикнула только:
– Ах-с!
– Здравствуй, Саша! Здравствуй, Саша! – приветствовала питомца своего бабушка.
– Здравствуйте-с, Алена Михайловна, – сказал с чувством Саша, поспешно подходя к бабушке и тоже сильно сконфуженный неожиданным столкновением с Танечкой.
После долгих и звонких поцелуев Алены Михайловны Саша мог наконец произнести:
– Я запоздал немного-с, Алена Михайловна: экипировка задержала.
– Ничего, мой милый, ничего. Слава Богу, что жив-то да здоров. Я ведь уже думала было, что случилось с тобой. А и не узнать бы мне тебя… как ты переменился-то, как переменился! Господи!
Саше было не более двадцати двух – двадцати трех лет. Он был среднего роста, худощав, недурен лицом, черноволос и немного кудряв; молодые усы завивались у него в тоненькие колечки.
– А что же ты, Саша, не узнал разве старых-то знакомых? – сказала бабушка. – Это ведь Таня!.. Танечка, поди сюда поближе! Что ты там стоишь?.. Чай, Саша, вместе игрывали…
– Ах, здравствуйте-с, – застенчиво произнес Саша.
– Ай да приятель! Ай да старинный друг! – воскликнула Алена Михайловна, качая головою. – Десять лет не видались, так и забыть уже успели, как в старину, бывало, шагу не сделают один без другого! И поцеловаться бы не грех!
Танечка вспыхнула до ушей; Саша тоже.
– Нечего краснеть-то: коль бабушка говорит, так уж, значит, можно. Ну-ка, ну-ка! Полно, Танечка, пятиться-то, не чужой человек.
Танечка и Саша сошлись и поцеловались. Она еще более покраснела и потупила глаза, а он показался мне чрезвычайно неловким; просто, кажется, не знает, куда с руками деться.
– А Шашеньку узнал, Саша?.. – спросила бабушка. – Отца Феофила дочка… Тоже игрывали вместе.
– Как же, узнал-с, – ответил Саша (и непременно лгал). – Выросли только как.
И он поцеловал ручку Шашеньки, что Шашеньку нимало не сконфузило.
– А вот этих никого не знаешь? – продолжала бабушка, указывая на Катю, Олю и меня. – Это – Катя Прохорова… помнишь, в Уфимской консистории служил, часто еще ко мне хаживал, Лука Павлыч? Правда, где тебе помнить! А это вот Оля – Грушеньки Мордовцевой дочь… Как на Кавказ они с мужем ехали, так я у себя оставила: дорога дальняя, а она тогда еще крошкой была; ну да и люди же они не богатые. А это вот один приятель – все вместе в карты играют, – внучек мой, Миша Наденькин…
Саша только молча раскланивался.
Впрочем, вскоре, и именно за ужином, он несколько освоился с нашим немалочисленным обществом, перестал конфузиться и даже разговорился.
На следующий день Саша сделался окончательно своим человеком в нашей семье: будто он всегда с нами жил. Он был довольно веселого нрава, много рассказывал забавных анекдотов про себя и про своих товарищей, играл на гитаре, которую привез с собой, и пел звучным тенором приятные романсы вроде: «Гусар, на саблю опираясь» и «Под вечер осени ненастной».
После того из наших деревенских ужинов, за которым в первый раз присутствовал Саша, я, отправляясь спать, зашел в девичью за Фоминичной, обыкновенно укладывавшей меня в постель, и, прежде чем Фоминична взяла свечу и повела меня в мою спальню, выслушал следующий разговор между нянюшкой и Танечкой.
– Ну, пожалуйста, нянюшка, – говорила Танечка, – принеси же мне свечу да наведи зеркало.
– Полно ты, лебедка, полно! Что попусту глазки-то трудить! А я тебе и так скажу, кто твой суженый!..
– А кто?
– Ас кем сегодня целовалась!
– Вот еще! – сказала Танечка и покраснела.
– Да уж быть делу так – помяни мое слово. А теперь ложись-ка лучше с Богом почивать. Мостик вот, пожалуй, намощу тебе.
– Ах, и в самом деле, нянюшка, намости мостик.
– Вот кого увидишь во сне, кто переведет через мост, тот тебе и суженый. А кому и быть, как не…
– Ну уж, нянюшка, опять ты за свое!
– А быть делу так, быть делу так. Ступай, голубушка, ступай, раздевайся; дай вот Мишу-то уложить… как уложу, так и приду…
Улегшись в постель, я очень внимательно смотрел, как Фоминична принялась строить на тарелке, наполненной водою, мост из лучинок. При созерцании постройки моста меня очень страшила мысль, что, как пойдет Фоминична ставить свой мост под Танечкино изголовье, я останусь совершенно один в комнате, и тогда не защитит меня никто от буки, который, без сомнения, не пропустит возможности воспользоваться моим беспомощным одиночеством. Однако ж я не успел досмотреть и сооружения моста – заснул самым крепким сном.
Утром на другой день Фоминична не забыла спросить Таню, какой привиделся ей сон.
– А ведь ты, нянюшка, угадала, – ответила, слегка улыбаясь, Танечка. – Вижу я, будто по полю иду; вот иду по полю – и подошла я к речке, а через речку ту мост. Стала будто я у моста, да и говорю: «Кто меня, красную девицу, через мост переведет – тот мой суженый!» Вдруг, отколь ни возьмись, идет он… подошел и берет меня за правую руку…
– Ну?
– Вот уж тут что дальше-то было, нянюшка, не помню: рукой, должно быть, за голову бралась, как проснулась-то!
– А добрый сон, добрый! Как говорила я – так, знать, тому и сбыться.
Круглый и блестящий катился по небу месяц, дрожали и искрились частые звезды, и не хуже звезды искрился снег, охваченный крепким морозом.
– Как холодно, Оленька! – говорю я, поспешая с нею к калитке.
Снег хрустит под моими валенками; волосы успели уже заиндеветь.
– Зачем же ты просился? Если б я знала, право, не взяла бы.
– Да я это так говорю, Оленька; я не озяб.
Звякнуло кольцо калитки; скрипнула и визгнула калитка – и отворилась.
Я жмусь к Оленьке; она закутывает всего меня в полу своего салопчика, оставляя на свободе чуть ли не один мой нос. Гляжу я – белая снежная поляна широко раскинулась, темнее бежит по ней дорога к лесу, угрюмо ощетинившемуся вдали; все пусто; не видать ни одного жилья: деревня по ту сторону двора. Слушаю я – и ни звука живого не слышу; только в ухе моем, приложенном к Олиной груди, громко и тревожно постукивает сердечко девушки.