Страница 10 из 11
Весело ли тебе, Оленька, жутко ли – я не знаю; только самому мне становится очень жутко, и с напряженным вниманием жду я чего-то странного, хоть и не страшного.
Посмотрела Оленька направо, посмотрела налево – и сказала громким, певучим, но немного дрожащим голосом:
– Залай, залай, собаченька! Залай, серенький волчок!
Когда Оленька говорила эти слова, я прижался теснее ухом к ее груди, и вдруг мне показалось, что сердце ее перестало биться. У меня самого захватило дух.
Слушаем мы – и вот издали, едва внятный, слышится нам хриплый вой. Не собаченька это лает, верно, просто голодный серый волк в лесу.
Ух, заколотилось сердце у Оли! Как застукало и мое сердчишко!
– Пойдем домой, – сказала мне девушка.
Я молча согласился, и мы пошли назад, но уже не так поспешно, как шли к калитке.
– Что же это значит, Оленька? – спросил я, полный какого-то таинственного волнения.
– А то, – ответила мне Оля, – что будет у меня жених – старик и ворчун.
Слова эти произнесла она очень резко – по-лусердито, полупечально.
Жаль мне стало Оленьку.
– Вот бы тебе жених… – начал я.
– Кто это? – тревожно прервала она меня.
– Да Саша.
– Выдумай еще! – сказала Оленька так сердито, что я уже не смел продолжать.
Она схватила меня за руку, и мы взбежали на крыльцо. Весь вечер пылал у нее на щеках самый яркий румянец, но она была невесела.
– Фоминична, – сказала бабушка, – созови-ка нынче девок сюда – песни петь… Барышни-то вот позабавятся. Да что, Старостина Маланья в голосе?
– В голосе, сударыня, в голосе, – ответила Фоминична. – Вчерась у них-то вечеринка была, так тоже так-то заливалась, пела.
– Вот ее непременно приведи. Да чтобы пели-то поладнее да поскладнее, пискуш-то не надо: Любовь вон Куприянову, Потапову Феклу… Да, правда, ты и сама знаешь.
– Знаю, сударыня, знаю, как не знать, – сказала Фоминична и отправилась.
Часов в шесть вечера в уютной и теплой комнатке бабушки стояло уже около стены девушек семь-восемь, в праздничных сарафанах, с праздничными рукавами и вспотевшими шеями. Сложив руки, как следует порядочным и скромным девицам, они готовились затянуть тонкими голосами ту песню, которую нужно; а какую именно нужно – про то знает Фоминична, недаром она стоит впереди девок.
Барышни все сидят несколько поодаль; я приютился на стуле Оли, и она обвила своей ручкой мою шею.
Бабушка на диване; Саша у окна – курит, с позволения Алены Михайловны, трубочку.
На столе перед бабушкой тарелок десять с вареньем разных сортов, пастилами, орехами, изюмом, и, вынимая оттуда по ягодке, наслаждаюсь, как гастроном.
– Ну, Фоминична, начинать бы, – сказала бабушка, когда певиц обнесли медовым вареньем.
– «Славу», девыньки! – распорядилась Фоминична и затянула: – Слава Богу на небе.
Тонкие голоса грянули: «Сла-ва!»
Саша отставил в угол трубочку, взял с ближайшего стула свою гитару и принялся аккомпанировать на ней песню, подпевая и сам.
– Вы-то что же не подтягиваете? – сказала бабушка барышням.
Танечка бегло взглянула на Сашу и запела тихим голоском; Шашенька, Катя и Оля запели следом за ней. Голос Оли был так полнозвучен и свеж, что почти покрывал весь хор; но она беспрестанно останавливалась и начинала тормошить меня:
– Ты что же не поешь? Пой! Полно есть-то!
– Да я не знаю слов, – отвечал я.
– Ну, так тяни!
Когда первая песня была пропета, Фоминична вооружилась заранее приготовленным ею круглым глубоким блюдом и пошла с ним обходить всех присутствующих.
– Колечко! – говорила она каждому (или, лучше сказать, каждой) с низким поклоном.
И каждая спускала в блюдо колечко: у всех, и у крестьянских девушек, было по кольцу, только у меня нет. Это было мне очень прискорбно; но меня утешила Оля: сняла с своего мизинца тоненький перстенек и дала его мне. Я торжественно бросил его в блюдо.
– Уж ты, мати, мати, порода моя! – затянула Фоминична, накрыв блюдо большой салфеткой, и, соединив концы салфетки под донышком блюда, принялась сильно встряхивать его. Кольца запрыгали и забрякали.
«Сла-ва!» грянул хор.
– Ну-ка, Миша, иди, вынимай кольцо! – сказала мне бабушка.
– Мое вынь, смотри! – пробормотала Оля.
Я подошел к Фоминичне. Она наклонилась ко мне с блюдом, приподняла немного салфетку, и я просунул в блюдо руку; но Фоминична принялась так встряхивать его, что я только после долгих усилий успел поймать одно колечко.
– Чье кольцо? – спросила нянюшка, взяв у меня из рук колечко и приподняв его над головою.
Барышни встали с места и подбежали к Фоминичне; Саша тоже подошел.
– Мое, – сказала Танечка.
– Твое ли? – спросила Фоминична, подавая его Тане.
– Мое, мое.
– Ну, дело хорошее – к свадьбе, – сказала прозорливым тоном нянюшка, заставляя Танечку краснеть. – И еще первое кольцо вынулось!
Танечка наклонила голову, словно стараясь скрыть свое смущение, и стала надевать кольцо себе на палец.
– А зачем же ты его надеваешь? – сказала Фоминична. – Первому кольцу почет: можно и вдругоряд в блюдо положить. Дай-ка его сюда!
Танечка подала.
– Ну, садитесь по местам, – проговорила нянюшка, становясь опять перед хором. – Дружней, девки, подхватывай!
– Чье кольцо? – воскликнула опять Фоминична.
– Мое, – ответил Саша, взяв его из рук старухи.
– Тоже к свадьбе, – пояснила Фоминична.
– Да тут два кольца, – сказал Саша.
– Вот на! Как два? – спросила нянюшка. – А где же другое-то?
– Да другое вот в моем завязло. Чье это кольцо?
– Это Танечкино кольцо! – крикнула Катенька.
– Неправда, – сказала Танечка и опять успела покраснеть; но, посмотрев, должна была прибавить: – Ах, в самом деле мое!
Фоминична с громом поставила блюдо на стол и, разведя руками, с видом благоговения пред неисповедимостью судеб, сказала, обращаясь к бабушке:
– Ну, матушка Алена Михайловна, быть тут делу хорошему… Немало годов на свете живу, немало на своем веку и гадала и ворожила, а этакого случая никогда не доводилось видеть. Как есть, сударыня, сама судьба – жених да невеста.
Она указала на Таню и Сашу.
– А что ж? – сказала тихим, но радостным голосом бабушка. – Дело сбыточное; полюбились бы только друг другу.
В комнате воцарилось глубокое молчание.
– Саша, подойди-ка ко мне! – сказала Алена Михайловна, прерывая общее безмолвие.
Саша, вертя в руках свое колечко, очень неловко подошел к дивану.
– Ты, Саша, не пробовал еще этого варенья? – сказала бабушка, подвигая одну из тарелок. – Отведай-ка! Сама, мой милый, варила – розовый цвет.
Когда Саша, поспешив надеть свое кольцо на палец, наклонился с ложкой к варенью, бабушка шепнула ему:
– А что, по сердцу тебе будет Танечка?
Ложка чуть не выпала из руки Саши; впрочем, он попробовал розового цвета, обтер губы платком и молча, весь румяный, торопливо схватил руку Алены Михайловны и стал ее с горячностью целовать.