Страница 11 из 11
Алена Михайловна поцеловала его в темя.
– Ну что? Да, что ли? – спросила она потихоньку.
– Да-с, Алена Михайловна, – проговорил Саша дрожащим голосом.
– Ну что, хорошо варенье? – спросила бабушка во всеуслышанье. – Хорошо, Саша, а?
– Очень хорошо-с, – ответил Саша, удаляясь опять к окну.
– А что же ты, Фоминична, – обратилась Алена Михайловна к нянюшке, которая стояла, понурив голову, с видом глубокомыслия, – что же ты вишневой пастилы на стол не подала? Или вся вышла?
– Какое вышла, матушка! – ответила нянюшка. – Надолго еще станет; а просто-напросто забыла я, дура, – так совсем из ума вон. Прикажете принести?
– А где она у тебя?
– В кладовой, сударыня.
– А на которой полке?
– Да как войдешь в кладовую-то, так на правую руку, на второй полке и будет в самом углу.
Бабушка спустила ноги с дивана.
– Танечка, возьми-ка, милая, свечку да посвети мне: я сама схожу за пастилой-то.
Танечка взяла свечку и пошла за бабушкой.
Всех поразило это происшествие: Фоминична пользовалась издавна полным доверием бабушки, и бабушка никогда не ходила прежде сама в кладовую. Все чувствовали, что тут что-нибудь да недаром; всем было как-то неловко.
Саша принялся настраивать свою гитару, поместясь в темном уголку; Катенька и Шашенька, перешептываясь, брали по ягодке с тарелки и словно нехотя их ели; Оленька стояла около меня и с особенною нежностью гладила меня по голове; Фоминична безмолвствовала и только потряхивала по временам блюдом, заставляя кольца прыгать и звенеть.
Наконец это тревожное смутное ожидание чего-то необыкновенного миновало. Бабушка вошла со свечой в руке; руки Танечки, шедшей за нею, были заняты подносом, на котором, впрочем, находилась вовсе не вишневая пастила, а бутылка с наливкой и рюмка. Танечка шла, потупив глазки; я все боялся за нее, что она уронит поднос на пол – так дрожали у нее руки.
– Поставь-ка на стол, – сказала бабушка, садясь на прежнее место, – да налей рюмочку!
Танечка исполнила приказание.
– А где же Саша? – спросила бабушка.
– Я здесь-с, Алена Михайловна, – сказал Саша, подходя к столу.
– Что это ты, мой милый, в угол-то забился?.. Ну-ка, попотчуй его, Таня!
Таня стыдливо поднесла Саше рюмку на подносе.
– Я, Алена Михайловна, не пью-с, – ответил Саша, глядя на бабушку.
– Полно, пей знай! Пей – это сладкое.
Саша выпил.
– Ну-ка, налей теперь Тане рюмочку!
Краснея, как малина, взяла Танечка рюмку из рук Саши и выпила только половину.
– Все, все, Таня! – сказала бабушка.
Танечка все выпила.
– А поцелуйтесь-ка!
Не знаю, кто сконфузился больше – Танечка или Саша, – когда пришлось им поцеловаться в присутствии такого многочисленного собрания… Они поцеловались очень бегло.
– Поздравляю вас, – сказала бабушка, наливая себе рюмку, – тебя, Саша, с невестой, а тебя, Таня, с женихом.
И она заключила их в свои объятия.
– Поздравьте жениха с невестой! – произнесла бабушка торжественным тоном, обводя комнату веселым взглядом.
Барышни и я стали подходить к Тане и Саше.
Фоминична, обратясь сияющим лицом своим к хору, шепнула что-то девкам, и мы не успели еще рта разинуть, чтобы поздравить невесту и жениха, как комната огласилась громкой дружной песней:
Девичья светла; за длинными столами сидят за шитьем, несмотря на праздник, бабушкины горничные девушки. Да и как не работать им в праздник? Ведь они работают на добрую, хорошую барышню: шьют они приданое Танечке. Уж гремела, гремела бабушка ключами да замками своих сундуков и немало выгрузила из тех сундуков разного добра, давно собранного и предназначенного Танечке. И посмотрите, как, заставив горничных шить, угощает их Алена Михайловна: сколько всяких сластей – пряников, орехов, маковников – поставлено на тарелочках да на блюдечках перед рукодельницами. Весело сверкают в их грубых руках иголки, и поют рукодельницы, поют, однако что-то невесело.
Стою я, облокотясь у одного из столов, и прислушиваюсь к заунывным напевам и заунывным словам песен – и что-то не верится мне, чтобы правдивы были слова этих песен. Не может быть, чтоб у Танечки, выходящей за такого красивого, молодого и доброго человека замуж, подгибались от горя и страха скорые ноги, опускались белые руки, ясные очи мутились и горячие слезы катились. Правда, есть у нее слезинки в глазах, но мне кажется, эти слезинки выступили от радости. Правда, похожа она на лебедь белую, отстающую от стада лебединого; но не похож Саша на серого гуся, и не для чего учиться ей кликать по-гусиному. И неужто же Саша, который так любит Танечку, который так нежно – посмотрите – целует ее, не защитит ее от погодушки, от бурного моря синего, от вихоря налетного? Неужто увезет он ее в ту чужую дальнюю сторонушку, дальнюю, незнакомую, которая лютым горем вся изнасеяна, вся слезами поливана, печалью огорожена; увезет к чужому отцу, к чужой матери, ко свекру, ко свекровушке, к недобрым деверям, ко злым лихим золовушкам?.. А чужие-то отец с матерью, поет песня, безжалостные уродилися: без огня у них сердце разгорается, без смолы гнев раскипается…
Нет, ничему не верю я в этих песнях: лгут они бесстыдно, клевещут на добренького Сашу… А между тем глубокая кручина, которой проникнуты они, поневоле сообщается моему детскому сердцу, и я обвожу глазами всех присутствующих, чтоб узнать, такое ли впечатление произвели песни и на них.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.