Страница 22 из 27
– Какое тебе дело? – спросите вы.
– Никакого, – отвечу я.
Мы оба будем правы. Но дискуссия-то на запретную тему уже началась! Дискуссия двоих о беззащитном третьем, который ничего не может сделать, чтобы закрыть рот пустой болтовни о себе.
Вся процессия шла очень медленно, и с балкона можно было рассмотреть все интересующие детали: родственников, идущих за гробом, в чёрных одеждах и слезах, и как они под локоток, поддерживали друг друга. Двое мужчин в конце процессии, украдкой улыбаясь о чём-то, болтают друг с другом, забыв о том, где находятся. Был хорошо виден весь оркестр, завершающий шествие. Оркестр, а точнее, оркестровая группа, обычно состояла из разного вида медных духовых и ударных инструментов. В таком составе траурный марш мог отлично выполнить свою миссию глашатая или громкоговорителя, призывно оглушая толпу и уличные кварталы трагическим рыданием.
С балкона было видно, как потели, зарабатывая свои трудовые рубли, музыканты-лабухи. Ещё бы! Идти пешком, тащить тяжёлый музыкальный инструмент, и в то же время дуть в свои тубы-трубы. Работа действительно не из лёгких. Остановив свой взгляд на барабанщике, я подумала:
«Шея у него должно быть железная! Столько, бедный, тащит на себе – барабан, ударные палки, тарелки. И как ему только удаётся маневрировать между барабаном и звоном тарелок, попадая в такт, а не поперёк!»
Не все семьи могли позволить себе оркестр, и не всегда покойники были усыпаны цветами. Бывали похороны и поскромнее. Но грузовик, гроб, открытый для обозрения, и медленно идущие за грузовиком родственники с мокрыми и красными от слёз глазами, были обязательными составляющими ритуала.
Когда хоронили советских вождей или особо важных лиц, приглашались профессиональные гримёры и парикмахеры, чтобы подкрасить и причесать навсегда ушедших из этого мира вельмож. Использовались краски, пудра, тушь, губная помада и лак для волос чтобы придать героям похорон приличный, иными словами, «товарный», вид. Шутка ли сказать! Они должны были предстать достойно перед всеми, кто хотел с ними проститься. Они должны были выглядеть, как живые. Или даже лучше живых. Их готовили к массовому шоу для всенародного обозрения, что было делом государственной важности.
Людей маленьких хоронили без дорогостоящего макияжа. Но по нигде не писаному закону, похороны по-прежнему понимались, как шоу. Не бралось в расчёт то, что измученный болезнью или несчастным случаем человек выглядит, мягко говоря, непрезентабельно, а может, даже уродливо или смешно. Правда, существует мнение, что идея похорон – это благое дело прощания умершего человека с миром, в котором жил. Возможно. Но какою ценой? Несчастное неподвижное тело покойного, неспособного элементарно защитить себя и прикрыть свою немощность и физическую неприглядность, оказывалось выставленным напоказ.
– Ну и что? – скажет кто-то из читателей. – Покойнику уже всё равно.
А если бы удалось спросить мёртвого человека, согласен ли он на публичную демонстрацию несовершенств своего бренного тела? Кто согласился бы дать своё добро? Кто одобрил бы акт подобного неуважения к себе и к своей душе, только что покинувшей тело? Душа человека, ушедшего из мира живых, всё ещё где-то рядом, и глубоко страдает, видя своё тело выставленным во всей красе.
Спросите об этом живых… Спросите себя, наконец…
Однажды я шла в музыкальную школу. Погружённая в свои мысли, я шла, глядя на новые жёлтые туфельки, которые Мама купила мне на днях. Туфельки эти мне были чуть-чуть маловаты, но очень нравились пуговкой на боку и солнечно-жёлтым лаковым блеском. Я старалась следить за каждым шагом, чтобы как-нибудь случайно не поцарапать своё сокровище.
Когда же я подняла голову, я увидела прямо перед собой медленно идущий по мостовой грузовик и группу людей в чёрных одеждах. А на грузовике стоял закрытый гроб, накрытый сверху бархатным покрывалом с золотой вышивкой. Я не помню, был ли на бархате вышитый Маген Давид[34]. Может быть, стоя на тротуаре, я не могла видеть его посреди покрывала. Но, вспоминая об этом сейчас, я должна сказать, что были времена в СССР, когда любое использование или причастие к использованию Маген Давида было противозаконным и потому опасным делом[35].
На этих похоронах не было знакомой мелодии рыдающего оркестра, не было привычного ажиотажа возбуждённой толпы, выбегающей на зрелище изо всех парадных и ворот. Лишь несколько прохожих остановились, наблюдая, как и я, печальную процессию. Вдруг рядом раздался женский голос:
– Ну и похороны! Неужели не могли нанять оркестр!?
– О чём вы говорите?! – авторитетно возразила другая женщина. – Я их хорошо знаю. Они живут в одном доме со мной. В десятом номере. Евреи-богачи! Как вам это нравится? Уверена, они просто поскупились! Для матери поскупились! Стыд-то какой!
Женщины, идущие за гробом, шли, не поднимая глаз, не слыша реплик, идущих с тротуара. Чёрные платки прикрывали их лица, погружённые в свои, только им известные мысли. Но когда они прошли мимо и сделали шаг-другой от меня, одна женская головка вдруг повернулась в мою сторону. Я с удивлением узнала в ней Милочкину маму Риту Михайловну. Её усталые печальные глаза встретились с моими, и она негромко сказала:
– Моя мамочка, – и опять вернулась к своей печальной действительности.
Я долго смотрела им вслед на их молчаливое шествие и на покрытый бархатом гроб. Мне приходилось не раз бывать у Милочки дома, и я не сказала бы, что они были стеснены в средствах. Жили они красиво. Как говорили в Одессе, «была у них квартира и было у них в квартире». Кроме того, в семье Милочки жила женщина по имени Удя, которая во время войны потеряла всех своих близких, и которая нашла родственное тепло и приют у них в доме. Уже одно это было ярким свидетельством щедрости, доброты и глубокой человеческой порядочности, царившей у них в доме. Оно заключалось в умении ДАВАТЬ в противовес понятию БРАТЬ.
Мне, тринадцатилетней девочке, с головкой, занятой заботой о новых туфельках, пока тоже не было суждено понять сути еврейских традиций. Не знала я тогда, что душа человека, покинувшая тело, глубоко страдает, видя со стороны физическую оболочку своего бездыханного тела, и переживает глубокое смущение, неловкость и стыд от того, каким беззащитным и немощным оно выглядит теперь. Именно поэтому и гроб должен быть закрыт, и грохот оркестра неуместен.
ДУША должна быть красивой, а не тело. Красота души – это то, каким был человек при жизни, его поступки и его качества, которые в день похорон уже невозможно изменить и приукрасить. Это то, за что мы любим и уважаем человека ещё при жизни и воздаём ему почести, провожая в последний путь.
Софья Борисовна (так звали Милочкину бабушку) была невысокая, кареглазая, мудрая старушка, воспитанная в старых традициях религиозной еврейской семьи, говорящей на идиш. Я помню из разговоров, что она была большой труженицей, красиво ведущей свой дом. Она была прекрасной, женой, матерью и бабушкой трёх внуков. В трудные для семьи времена Софья Борисовна тяжело работала, невзирая на свой почтенный возраст, чтобы материально поддержать семьи своих детей. Она искусно шила и особенно любила шить для своих внучек. Её первая правнучка родилась на много лет позже описываемых событий и была названа в её честь тоже Софьей Борисовной. А ушедшая из жизни осталась в памяти тех, кто её знал, живой и красивой телом и душой, как прекрасный образец еврейской женщины.
Никто не смутил её покой ненужным взглядом. Вся обстановка похорон носила глубоко уважительный характер ко всё ещё присутствующей рядом с её телом душе. Никто не лез на скамейки и не высыпал на балконы. Зрелища не было.
Софья Борисовна тихо, с достоинством и благородством шла в свой последний путь в окружении всех, кого она знала и любила… Её душа, незримо присутствующая, смотрела на всех и радовалась надёжной сплочённости тех, кому она подарила жизнь, и научила жизни, кого она понимала, как свою большую красивую семью.
34
Звезда Давида.
35
Я помню друга Милы и Бори Алика Вдовца, арестованного за передачу кому-то пачки таких бумажных звёзд Давида (не помню цели их предназначения). Алик был отпущен на свободу при одном условии, что будет докладывать органам КГБ об евреях, готовившихся к отъезду в Израиль. Выйдя на свободу, Алик ни разу ни на кого не донёс. Он был весельчаком, душой любой компании, очень любил людей. Но после ареста он замкнулся в себе, терзаемый депрессией.