Страница 21 из 27
Шёл 1957 Новый год. Наступили зимние каникулы, время, когда все дети ходят по ёлкам, получают подарки, посещают праздничные представления в цирке и кукольном театре, бегают на любимые фильмы в кино, семьями ходят в гости и приглашают друзей к себе. Везде появляются Деды Морозы и Снегурочки, пьют шампанское и едят сладости. Самое счастливое время года! Сверкающая ёлка стояла и у нас в доме, украшенная мамиными самодельными и покупными игрушками, блестящими гирляндами да дождиками. Короче, это дни, когда полно шума, хлопот, счастья, радости, сюрпризов и ожиданий.
Но в одно новогоднее утро моих каникул я и Наташа проснулись в полнейшей тишине. Папа был в отъезде по службе, а Мама неизвестно куда ушла. Мы позавтракали и уселись на подоконник смотреть на улицу, высматривая Маму. Сидим и сидим, смотрим и смотрим, время бежит и бежит, а Мамы всё нет и нет. И Бори, кстати, тоже нет. Телефона, чтобы позвонить Маме, у нас тогда ещё не было, и казалось, что мы серьёзно отрезаны от всего остального мира, празднующего Новый год. Я достала патефон, и мы по сто раз прослушивали любимые пластинки, потом мастерили книжки-малышки[32] размером в ладошку, и я читала их шестилетней Наташе. У нас их накопилась целая стопка. Но мысли о том, где же Мама и почему её нет, нагоняли тоску и грусть.
Около часов трёх мне стало тревожно всерьёз, а маленькая Наташа уже была готова ронять слёзы и звать Маму, как делают все малыши, с воем рыдая в пространство. Я её успокаивала, как могла, но очень скоро настал момент, когда терпение старшей сестры мне изменило, и Наташенька впала в серьёзное страдание под названием «Маму! Хочу Маму!», с которым я ничего не могла поделать.
Мама с Борей пришли домой около 7 часов вечера. Оба они выглядели очень уставшими непонятно отчего. Вдоволь наревевшись, Наташенька не отлипала от Мамы и бегала за ней по нашему длинному коридору в кухню и назад.
Наши комнаты были дальше всех соседских квартир от кухни. Холодильникам в маленькой кухне места не было. Наш стоял в первой комнате, и бедной Маме, когда она готовила, постоянно приходилось бегать туда-сюда, набегая километры в кухню и назад бесчисленное количество раз. Наконец, она, усталая, мужественно накормившая всех нас ужином, уложила Наташеньку спать и присела поесть сама. Боря ходил из угла в угол с тяжёлым озабоченным лицом, а я присела возле Мамы со своими вопросами. Объяснить мне случившееся и ответить на мои вопросы она не могла, а только горько и устало заплакала:
– Извини, Томочка, не сейчас, как-нибудь потом, – только и сказала Мама. Я не стала приставать.
Но осознание, что произошло что-то из ряда вон выходящее, не оставляло меня. Из коротких реплик, переброшенных Мамой и Борей, я догадалась, что случившееся имеет отношение к Боре и Милочке.
Не имея ни малейшего представления о реальных событиях и помня горькие Мамины слёзы, я своими двенадцатилетними мозгами пыталась найти виноватого и решила, что это всё из-за Милы.
Утром Боря что-то писал в школьной тетрадке, наверное, очередное сочинение по литературе. Писал, писал и куда-то отошёл. А я, глупышка, подкралась к его тетрадке и написала на промокашке крупными буквами «Милка – дура!». Поскольку виновница семейной драмы для меня была определена и я уже выплеснула своё осуждение в её адрес Боре на промокашку, я успокоилась и отправилась заниматься своими гаммами.
Вернулся Боря, прочёл крик моей души на своей промокашке и с гневом бросился ко мне. Его явное несогласие с моим мнением вылилось в крепкий звонкий щелчок по лбу, от которого засверкали цветные искры у меня в глазах и остановились гаммы. Слёзы незаслуженной (как я считала) обиды полились из моих прекрасных глаз и закапали на клавиши пианино.
Вооружённых конфликтов у нас с братом обычно не было, дрались мы с ним очень редко. Но этот щелчок со знаком качества я помню уже больше полстолетия.
Гораздо позже стало известно, что наши юные влюблённые решили в знак протеста против напора взрослых бежать в Ленинград к Милочкиным родственникам. Для этого Боря вынес из дома свою сберегательную книжку и снял все деньги со своего счёта, которые родители собирали на его поездку для учёбы в Ленинград. Милочка же взяла у бабушки смешную сумму на кино и мороженое. Это был её посильный вклад в задуманное мероприятие. Наши беглецы отправились, в чём были, на вокзал, купили билеты на поезд и уже успели отъехать немного, как их нашла Мама. На первой же станции она купила три билета назад и вернула беглецов домой.
Обнаружив пропажу сберегательной книжки в утро этого дня, Мама, почуяв неладное, побежала в сберкассу, где ей сказали, что Боря снял все деньги. Мама догадалась и помчалась на вокзал, где оббегала все возможные уголки, а затем и вагоны уже отошедшего от вокзала ленинградского поезда…
Закончился учебный год, и Боря с Папой уехали в Ленинград поступать в Военно-морское училище. Боря успешно поступил и вскоре приступил к занятиям.
Милочка, пересидев лето в Одессе, тоже уехала в Ленинград, где нашла работу с помощью родственников. И вскоре стало известно, что Боря и Мила взяли, да и поженились, в кругу ленинградских родных и друзей устроив шумную молодёжную свадьбу.
Когда Милочка стала совсем кругленькой в ожидании малыша, молодая семья вернулась в Одессу под крылышко Риты Михайловны, её мамы, и поселилась в их квартире в доме через дорогу от нас. Как оказалось, родился не малыш, а малышка, которую назвали в честь прабабушки Софьей Борисовной, а проще – Саночка, предмет моего нескончаемого обожания, а затем и дружбы на всю нашу взрослую жизнь.
Глава 5. Похороны
Похоронный марш, сопровождающий траурное шествие, время от времени звучал на улицах Одессы. Все знали и узнавали его с первых же звуков, потому что он один-единственный представлял собой музыкальный репертуар гражданских похорон.
– Ре-ре-ре-ре, фа-ми-ми-ре-ре-до#-ре[33], – грузно шагала его мелодия среди нас, живых, занятых своими обычными делами. Кто-то в эти минуты обедал, кто-то спешил на работу, кто-то щёлкал семечки на дворовой скамейке, а кто-то ждал троллейбус, сидя на остановке. Дети делали уроки, слонялись без дела по дому, мальчишки гоняли туда-сюда, девочки прыгали, играя в классики. Но, чем бы ни были заняты взрослые и дети, заслышав знакомую мелодию, все бросали свои дела и, выскакивая на улицу, собирались на краю тротуара поближе к траурной процессии, любопытствуя узнать, что случилось и с кем. И совсем неважно, знали ли люди покойного при жизни или нет, с сочувствием глядели на рыдающую семью и друзей покойного, провожая глазами процессию, пока она не переходила на следующий квартал. Пройдя за покойником свой квартал или максимум следующий, они возвращались к своим делам, забыв о чьём-то, кратко виденном четверть часа назад, горе.
Украшенный цветами и венками гроб обычно стоял на открытом грузовике с откинутой задней стенкой. А за грузовиком пешком шли близкие, семья, друзья и просто знакомые, знавшие покойного или его семью. Иногда венки с чёрными лентами по сторонам несли в руках. А на лентах писали посвящения «От семьи Ивановых»… или «Любимому…».
Покойник был полностью открыт на всеобщее обозрение, чтобы мир живых мог проститься с покинувшим этот мир человеком. Нам, детям, коротеньким зрителям, он был совсем не виден. Но охватывающее нас какое-то странное шаловливое любопытство заставляло проявлять чудеса изобретательности, лишь бы удалось увидеть лицо виновника траурного шествия. Мы залезали на скамейки, сталкивая оттуда тех, кому уже повезло увидеть и насмотреться, влезали на ограды, заборы и деревья, тянулись на цыпочках между голов взрослых, лишь бы увидеть и удовлетворить своё любопытство. Падали, разбивая в кровь коленки, и ссорились за своё место на скамейке.
Но, если марш заставал тебя дома, то самое верное дело – выскочить на балкон, откуда открывалась панорама всего происходящего действа. Где-то в глубине души сидело восторженное осознание своего преимущества перед толкающимися на скамейке друзьями. С высоты можно рассмотреть и остренький нос, и восковой бледности лицо, сложенное в определённую гримаску. Однажды я видела покойника с широко открытым ртом, зачем-то начиненным ватой. Казалось, что этому человеку в конце его борьбы за жизнь не хватало воздуха. Но причём здесь вата?
32
Вид настольной игры, предполагающий сбор самодельных крошечных книжек на темы сказок и разных классических детских историй.
33
Мелодия Похоронного марша вышла из-под пера польского композитора Ф. Шопена. Она впервые была использована на его собственных похоронах и с тех пор стала международной классикой похоронных процессий.