Страница 19 из 27
Лишь однажды я была в кино с Людой Мосиной, девочкой из моего класса и несколько раз была дома у Вали Фридман, визит к которой произвёл на меня весьма странное тяжёлое впечатление.
Валя была серьёзной малоулыбчивой девочкой. Глядя на неё, мне всегда хотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Мне казалось, что ей это было очень нужно. Училась она хорошо, никогда никого не обижала, была приветливой, но непонятно закрытой.
Не знаю почему, выбрав именно меня из всех одноклассниц, Валя однажды пригласила меня к себе домой. После школы мы обе зашли ко мне домой спросить маминого разрешения (обычно Мама координировала моё время). Вообще, без такого разрешения я никуда и никогда не уходила.
Валя жила недалеко, на Матросском Спуске, ведущем на знаменитую Пересыпь. Спуск этот был довольно крутым и, войдя в дом вроде бы в подвальный вход, мы очутились в Валиной квартире, находящейся на втором этаже. Это было интересно. Не помню, были ли у Вали друзья в нашем классе, но как казалось, она была очень обособленной от других детей. Когда-то они жили в центре Одессы, недавно перебрались в этот заброшенный переулок, и тогда-то Валя пришла к нам в школу.
Нас приветливо встретила бабушка Вали, такая же смугленькая, как и внучка, с такими же тёмными глазами и седеющими кудряшками. Я всегда была светленькая, с прямыми простыми косичками, и тайно завидовала всем кудрявым девочкам. У Вали была копна каштановых, пушистых, колечками кудрявых волос на зависть всем простоволосым девочкам, таким как я.
Жили Фридманы в небольшой однокомнатной квартире с очень маленькой прихожей, завешанной тяжёлой занавеской вместо двери. Такая же занавеска закрывала и единственное в комнате окно. Конечно же, это была коммунальная квартира с забитыми чем-то коридорами, кухней и общим туалетом за тридевять земель, с миллионом выключателей, лампочек и звонков.
Казалось очень странным, что среди белого дня они жили при электрическом свете, но, когда я украдкой заглянула за занавеску на окне, я увидела мусорную свалку разбитого, очевидно в годы войны, дома. Стены со следами пулемётных очередей всё ещё стояли, но весь безглазый скелет дома выглядел страшно. К такому пейзажу из единственного окна маленького грустного жилища привыкнуть было невозможно. Наверное, поэтому окно и было занавешено.
Мы с Валей рассматривали её книжки с картинками и вместе сели за уроки. Пришла с работы Валина мама, тоже смугленькая, темноглазая, с копной каштановых ассирийских кудрей колечками. Она чем-то была взволнована и тревожно шепталась о чём-то с бабушкой за занавеской в прихожей. Всё было окрашено в нерадостные и непонятные тона. Какая-то беда была у них в доме. Никто, разумеется, не посвящал меня в происходящее. Скорее, видя их лица, слыша тревожный шёпот, глядя на притухшую Валю, я почувствовала присутствие этой беды.
Я приходила к Вале ещё несколько раз, и она мне как-то сказала, что её дедушка и папа были арестованы. Что-то случилось у них на работе. А дедушка был очень болен, и что мама и бабушка очень за них переживают. Валя слышала, как мама плачет по ночам. Я тогда ещё не понимала, что впервые вступила в еврейский дом, в котором была беда, где страдали люди и их невинные дети. Что у них, оказывается, особое положение, и что-то очень необычное таилось в их судьбах.
Мне было абсолютно непонятно, как можно быть арестованным в нашей стране, залитой счастьем и солнцем, как мне казалось. Я спрашивала Маму, но она не смогла мне это объяснить. Многое о своей стране не знали и не понимали даже взрослые.
Моё ничем не омрачённое сознание благополучно живущего ребёнка пока не впускало в себя тяжелые, мрачные, как занавески в Валином жилище, факты жизни. Я с удивлением, с широко открытыми глазами, смотрела на мир, многого не понимая.
Глава 3. Галка, Рабинович-русская
Галка жила рядом, на одной с нами лестничной площадке. Её семья жила в единственной, правда, большой и светлой комнате с балконом на улицу. Одной из четырёх стен комната Рабиновичей прилегала к нашей спальне. И, когда в зимние холодные дни Рабиновичи топили свою печь, мы, дети, любили сидеть на сундуке в нашей спальне, где было тепло и уютно от их печки. Мы болтали, смеялись, играли в доктора и в дочки-матери, как и сотни других детей нашего возраста. Мне было лет девять-десять, Наташе и Тане (Галкиной сестричке) – четыре-пять, а Гале – лет семь-восемь. С возрастом, став старше, мы перешли на настольные игры. Телевизоров тогда ещё не было, и мы, дети, умели развлекать себя общими усилиями нашего маленького коллектива. Бежали наши детские годы, и время, вложенное в общение друг с другом, было для всех нас по-своему незабываемым.
Тётя Шура, Галина-Танина мама, была девушкой из украинского села. Немцы схватили её прямо на улице родного села в первый же год войны и отправили на работу в Германию, не дав возможности попрощаться с близкими. Ей повезло: миловидную Шуру взяли на работу прислугой в какую-то семью, где она должна была следить за домом и ухаживать за маленькими детьми. Её нормально кормили и прилично одевали, так как Шура жила и всегда находилась в доме при детях. Она быстро вошла во вкус европейской моды, донашивая надоевшие хозяйке почти новые платья, блузки, юбки и даже шляпки и обувь. Ужасы подневольного тяжёлого быта её как-то обошли, а хорошее обхождение даже в какой-то степени избаловало настолько, что Шура сумела присобрать себе чемоданчик-другой, с которыми она и вернулась позже из Германии.
Дядя Яша Рабинович, воевавший в рядах Советской армии и добравшийся до Германии, где-то там встретил Шуру, влюбился, и там же, в Германии, они поженились. По возвращении в Одессу он привёз молодую жену в дом матери, Розалии Григорьевны. Нравилась Шура матери, или не нравилась, они уже были женаты, и вскоре одна за другой родились их девочки, Галя и Таня. Вся семья, то есть трое взрослых и двое детей, жили в одной комнате коммунальной квартиры № 10, записанной на Яшину маму Розалию Григорьевну. Старенькая, но физически крепкая, Розалия Григорьевна никак не могла примириться с тем, что её Яшенька не женился, как положено, на хорошей еврейской девушке.
Поэтому ссор в доме было очень много. Розалия Григорьевна грызла Шуру, Шура съедала Розалию Григорьевну. Между огнями перепалок бегали дети, и уставший от постоянных семейных войн Яша в результате сбежал из семьи, как говорили соседи, к другой женщине, оставив и семью, и свою маму. Вот так они и жили. Всё в той же комнате и в том же составе. Но без Яши.
Шура и Розалия Григорьевна, будучи очень разными по сути, никак не могли ужиться. Полный молодой силы голос Шуры был пронзительно крикливым, а вопли на идиш несчастной, никак не слабеющей старухи, оставленной единственным сыном в чуждой нееврейской среде, звучали как клич о спасении, полный отчаяния и безнадёги.
Время шло. Девочки, Галя и Таня, подрастали, и постепенно куда-то исчезала их детская наивная весёлость, поскольку росли они в обстановке постоянных конфликтов. Перед их глазами исчезало (если когда-либо было) уважение взрослых между собой, уважительное отношение молодых к пожилому и, наконец, уважение (а заодно и любовь) между детьми и родителями. Полная разобщённость семьи по внутренним параметрам усугубилась материальными трудностями и постепенно возникшим больным соперничеством между детьми. Кому больше даёт папа, иногда появляющийся в доме? А кому больше даёт мама, где-то работающая и что-то приносящая в дом? И что вообще делает в доме полоумная, никому ненужная бабка с её «жидовским» акцентом и потухшим взглядом? Нервы у всех были на пределе, страсти раскалены. А тут ещё случилось нечто неординарное.
Однажды в парадной, на площадке между нашими квартирами появился мужчина деревенского вида, бедно одетый, седой и несчастный. С ним с трудом поднялась на второй этаж худенькая девочка лет пятнадцати, держась на костылях. Было видно, что они измождены от усталости и от своей немногочисленной поклажи. Девочка была одета в простое, болтающееся на ней светлое платьице и старые туфли без шнурков. Опираясь на костыли, девочка прислонилась к стене за дополнительной поддержкой. Её отец позвонил в квартиру Рабиновичей раз, другой. Дверь открыла Шура. Открыла и остолбенела: перед ней стоял её первый муж, за которого она вышла замуж ещё до войны. А девочка была её дочерью, родившейся незадолго до того, как Шуру немцы угнали в Германию. Полюбив Яшу, Шура не стала искать свою семью после войны и скрыла от всех, что у неё есть дочь, которая родилась с больными недоразвитыми ножками. Шура сменила фамилию на Рабинович и была уверена, что её деревенский муж никогда не сможет её найти. А он всё-таки её нашёл! Правда, через полтора десятка лет.