Субботней халы аромат

Я встретила рабби Берела Зальцмана много лет спустя. Это произошло в Лос-Анджелесе, далеко от тех мест, где произошли описанные выше события. Я очень надеюсь, что смогу рассказать читателю о нашей встрече, о нашей дружбе и о той огромной роли, которую он сыграл в моей лично судьбе и в жизни моей семьи.

Всё то, что пришлось пережить рабби Зальцману в детстве, не прошло для него бесследно. Он женился в девятнадцать лет на девушке из знатного хасидского рода. Но после женитьбы рабби Зальцман стал терять растительность на лице. Сначала выпала борода, а затем брови и ресницы. Они несколько раз возвращались, но затем опять исчезали. Когда рабби Зальцману удалось вырваться из России, и он приехал к своим родителям в Израиль, отец не узнал сына.

В силу пережитого нервного потрясения в детстве, он выглядит весьма необычно для Любавического раввина в зрелые годы. Но это не помешало ему стать всемирно известным кантором, давать вокальные концерты канторского пения в России, Канаде, Бразилии и, разумеется, в Америке.

Рабби Зальцман – потрясающий русскоговорящий лектор, учитель иудаизма, имеющий глубокие знания, умеющий красиво говорить и мыслить, дать полезный совет, чем и завоевал популярность и любовь русской аудитории Лос-Анджелеса.

В настоящее время рав Зальцман живёт и работает в New Jersey, где он по-прежнему сеет семена знания, неся евреям из бывшего СССР свет Торы.

Глава 2. Одесса – мой город родной

Мы прожили в Баку недолгие два года. Частые отъезды-переезды всегда были частью жизни семей военнослужащих. Согласно приказу своего командования наш отец был направлен в Черноморское пароходство для прохождения дальнейшей службы в городе Одессе, где был расположен большой военный порт. Находясь в очередной командировке, он подготовил почву для нашего переезда и нашёл подходящий квартирный обмен.

Одесса – город-музей под открытым небом. Его язык, воздух, эмоциональные краски, культура общения настолько своеобразны, что смело можно сказать – второго такого города нет на свете. Вот почему одесситы прикипают к Одессе сердцем, слагают стихи и песни и при каждом удобном случае говорят об Одессе, разговаривают, как в Одессе, живут, дышат и мыслят по-одесски. И это на всю жизнь, где бы одессит физически не находился. Одессит – это серьёзная характеристика.

Не заметив, как и когда, в Одессе родился свой разговорный язык, своеобразие которого естественно вплавилось в гортань каждого коренного одессита то ли еврейским произношением, то ли конструкцией речи. «Евреи! Евреи! Кругом одни евреи», – как пелось и плясалось на каждой вечеринке и торжестве.

До третьей волны эмиграции город был насквозь пропитан этим колоритом. Даже неевреи понимали идиш и говорили на нём. С незапамятных времён песенный еврейский музыкальный фольклор, бытовавший в каждом уголке улиц, кафе, в ресторанах и ресторанчиках, как и в повседневной музыкальности каждого двора, парадной и окна, просто понимался как родной. «Евреи! Евреи! Кругом одни евреи».

А сколько Одесса дала еврейских талантов! Среди них И. Бабель, Л. Утёсов, К. Чуковский, Ильф и Петров, М. Жванецкий и многие-многие другие. В моё время – вся консерватория. Придёт время, и вы прочтёте главу «Плеяда золотых», как продолжающая мою мысль череда талантливых евреев.

Историю, как мы знаем, тоже делают люди, именами которых названы улицы и переулки, площади и проспекты. Тысячи маленьких людей, жизненные корни которых уходят вглубь столетий, немыслимы без неповторимой истории города, воспетой многими влюблёнными в Одессу сердцами.

Своеобразное осознание себя в Одессе пришло к нам с годами. А пока мы начинали свою повседневную жизнь в новых условиях, при новых обстоятельствах. Наш дом был возведён в 18-каком-то году. С него началась улица имени немецкого коммуниста Франца Меринга.

Каждая квартира нашего дома при постройке была рассчитана на одну семью. В ней было пять смежных комнат, кухня, туалет, ванная, малюсенькая комнатка для прислуги, примыкающая к кухне и очень длинный коридор вдоль всех жилых комнат. После революции 1917 года, когда остро стоял жилищный вопрос в стране, в квартиры дома плотно заселили по семье в каждую комнату. Чтобы ещё больше увеличить количество комнат, большие комнаты делили на две простой, без всякой звукоизоляции, фанерной стенкой. Таким образом в коридорах появились дополнительные двери, многочисленные электрические счётчики, индивидуальные выключатели, лампочки, входные звонки, отдельные для каждой семьи и в местах общего пользования. Это тоже часть колорита одесских будней, с которой нам предстояло уживаться.

Нашей семье повезло тем, что наши комнаты были угловыми и сделать дверь в каждую из них, очевидно, не смогли. Таким образом, в нашем распоряжении оказались три комнаты. В первой, входной, комнате была фанерная тоненькая стенка с Еленой Абрамовной Вайсберг. Каждый шёпот на её половине был легко слышен у нас. И наоборот. Однажды Мама спросила меня:

– В котором часу у тебя завтра экзамен?

– В 10 утра, – ответила я.

Вдруг раздался голос Елены Абрамовны, которая просто недослышала детали нашего разговора:

– Что вы, что вы, уже час ночи!

Чуть-чуть приподняв голос, можно было всегда узнать друг у друга который час, какое сегодня число или день и можно ли одолжить стаканчик сахара.

Поперёк первой комнаты родители поставили наш старенький буфет, на задней стенке которого разместилась вешалка для верхней одежды и полка для обуви под ней на полу. Под мудрым Папиным руководством мы сцарапали стеклом тонкий верхний деревянный слой, после чего Папа покрыл его свежим лаком. Получилось совсем неплохо.

Рядом в углу стояла каменная стационарная печь, покрытая чугунной плитой. Она была предназначена для обогрева всех трёх наших комнат зимой, для чего каждую осень Папа организовывал завоз кучи угля. Его сбрасывали у ворот дома, и мы всей семьёй таскали вёдрами уголь в сарай под домом. Этот сарай, то есть глубоко подвальное помещение без окон, без освещения, казался мне местом страшного мистического ужаса. Там был полнейший мрак и тишина, как в склепе. Туда надо было ходить с хорошим подвесным фонарём, но только с кем-нибудь из взрослых. Зимой, если хочешь в доме тепла, в этот страх надо было время от времени спускаться, как в преисподнюю, чтобы принести в дом ведро-другое угля. Все жильцы дома отапливались подобным же образом, имея свои такие же чёрные сараи, запертые на огромные чёрные замки.

При обмене квартиры нам достался в наследство огромный, громоздкий, резной работы буфет с тяжеленным гранитным прилавком, стоящий во второй, средней комнате. Жильцы, уехавшие в Баку, не смогли забрать его с собой, и мы должны были согласиться на его постоянное непобедимое присутствие в нашем доме. Он был гордо красив музейным изяществом на фоне нашей скромненькой мебели и полон загадок для нас, детей.

Наш балкон, выходящий на перекрёсток пяти улиц, был завален обломками аналогичного балкона этажом выше, разбитого больше 10-ти лет назад во время войны. По обе стороны балконных дверей родители разместили два важных, традиционных в те времена, портрета. С одной стороны – строгий Ленин, без малейшей улыбки на официально выглядевшем лице. А с другой – Сталин с не менее официально висящими чёрными усами. Под их пристальным неусыпным оком потекли наши долгие, затейливые будни через детство к юности по бугристой дороге к светлому будущему, обещанному нашими вождями советскому народу.

Валя Фридман

Бегать по улицам, ходить по друзьям мне было некогда, так как училась я в двух школах: общеобразовательной и музыкальной. Это означало, что я всегда была очень занята. Кроме того, что каждый день после школы надо было выполнять обычные домашние задания, надо было пять раз в неделю посещать уроки в музыкальной школе. Из них два урока по игре на фортепиано, и по одному уроку сольфеджио, музыкальной литературе и хору. Каждый день, как минимум час, я должна была играть дома на пианино, готовясь к очередным академическим концертам, за которые ставились оценки, и выполнять задания по всем музыкально-теоретическим предметам.