Страница 17 из 27
Береле протащили несколько этажей вниз в глубоко сидящее подвальное помещение. В самом конце длинного коридора перед ним открыли тяжёлую железную дверь и втолкнули его внутрь маленькой абсолютно тёмной камеры.
– Ты просидишь здесь до тех пор, пока не одумаешься и не поймёшь, что тебе здесь никто не поможет. Только тогда, когда ты начнёшь говорить и будешь отвечать на мои вопросы, у тебя появится шанс выйти отсюда. Ты понял?
Тяжёлая дверь с лязгом закрылась, щёлкнули огромные замки, и Береле остался совершенно один в густой черноте. Поначалу он не решался сойти с места, но затем, когда глаза чуть-чуть привыкли к темноте, сделал несколько осторожных шагов. Влажный от сырости пол камеры был скользким и липким. В камере не было ни одного даже самого маленького окошка. Казалось, что ни луча света, ни струйки свежего воздуха никогда не проникало в этот удушливый зловонный склеп. Толстые стены камеры надёжно изолировали её от любого звука извне и поэтому писк обитающих где-то по углам то ли мышей, то ли крыс, казался вдвойне угрожающим.
В полной темноте, держась за влажные стены, Береле обошёл камеру и наткнулся на небольшой, вроде бы сухой предмет, напоминающий на ощупь деревянную скамейку. Он присел и вдруг подумал, что было бы совсем неплохо чиркнуть маленькой спичкой, которая могла бы с лёгкостью разогнать эту огромную густую липкую тьму. Спичек у него не было. Он вдруг на практике понял, почему хасидизм учит, что темноту не разгонишь палками. Нужен хоть маленький язычок света, крошечная спичка, чтобы прогнать тьму. Так и искорка знания способна осветить жизнь человека и вывести его из самой кромешной тьмы к свету познания.
Время шло. Крысы осмелели, и их писк звучал всё ближе и ближе. Мальчик поджал ноги, прилёг и погрузился то ли в сон, то ли в странную прострацию, не понимая, как долго находится в своём склепе, как долго спал и спал ли. Крысы пугали своим омерзительным присутствием и нахальным писком, как будто требуя чего-то. Берел решил, что не должен касаться пола ногами, что безопаснее всем телом находиться на скамейке. Проваливаясь в дрёму, он полностью заблудился во времени. Как долго находится он здесь, в этом жутком заточении? Сутки? Двое? Он не знал. Ему снились родители, праздничный Субботний стол, запах маминой халы. А проснувшись, десятилетний человек опять попадал в мир липкой черноты и пискливую суету озверевших кишащих крыс. Он молился, читал вслух всё, что помнил наизусть, и пел любимые нигуним[25], что придавало храбрости, сил и помогало тянуть время. Он твёрдо знал, что скоро, очень скоро придёт конец этому кошмару, Безрат ХаШем[26], и он опять увидит свет, родителей, братьев и сестёр, друзей и свой хедер.
– Надо только подождать, – уговаривал он себя.
Время от времени к нему входил охранник и луч света, падающий в камеру из коридора, казался ослепительным. Он приносил стакан воды и ломоть хлеба – единственное меню тюремного заключения. Водой Береле омывал руки на хлеб, говорил Хамоци[27] и затем съедал свой ломоть. Входящий охранник ни разу не заговорил с ребёнком, не отвечал на его вопросы, беззвучно приходил и исчезал, шаркая тяжёлыми ногами. Нервное напряжение сбивало мальчика с ног, и он опять бесконтрольно погружался в сон.
Береле знал, что его родители, как бы они не волновались за десятилетнего сына, не могли искать его. В их ситуации объявить о пропаже ребёнка – это подписать себе суровый приговор. Вполне возможно, что маленький Яков уже добрался до дома и поведал взрослым историю их ареста. Время шло и он, реально чувствуя себя в надёжных руках Вс-вышнего, верил и знал, что и его родители тоже окружены и защищены теми же надёжными руками. Всё непременно будет хорошо.
Прошло какое-то время. И вот, наконец, вошёл в камеру КГБист, притащивший Береле сюда, и спросил:
– Ну что, Миша? Как у тебя дела? Надеюсь, ты кое-что понял, находясь здесь.
– Со мной всё в порядке. Спасибо за хлеб и воду. Всё замечательно, – ответил мальчик.
С холодным сарказмом КГБист сверкнул глазами и приказал Береле следовать за ним в свой кабинет. Было около 11 часов утра. Войдя, мальчик бросил взгляд на настенный отрывной календарь: со дня его заточения прошло три дня. А ему казалось, что в подвале прошла долгая мучительная вечность.
– Знаешь, Миша, – играя в миролюбие сказал КГБист, – я должен сказать тебе, что мы – органы КГБ. И наша обязанность, наша работа – следить за тем, чтобы все дети нашей страны были счастливы, чтобы они росли достойной сменой нам, коммунистам. Мы должны заботиться и о том, чтобы у вас, детей, хорошо сложилась жизнь, чтобы вы получили правильное образование. Мы знаем, что кто-то привёл вас в то здание, где мы вас нашли, и хотел дать вам наркотики для продажи. Эти люди хотели, чтобы вы их продавали и приносили бы им деньги. Не так ли? Много плохого могло там с вами случиться… А мы просто хотели помочь и отвратить от вас беду. Понимаешь?
– Спасибо за ваше желание помочь, но у нас просто была игра. Мы приходили туда прятаться от разбойников.
КГБист помолчал немного, глядя в глаза осунувшегося, но не согнувшегося за эти дни ребёнка:
– Ты не сердись на меня. Можешь идти домой. Ты свободен.
Береле не поверил своим ушам. Он вышел из отделения КГБ, но куда идти, не знал. Домой он отправиться не мог, так как был уверен, что за ним будут следить. Несколько дней, уставший и голодный, мальчик бродил по улицам, заходя на людные базары, стараясь затеряться в толпе, спал в парке на скамейках, дрожа от ночной стужи. Чуть только брезжил рассвет, Берел уже тащился куда глаза глядят. Спящий на скамейке ребёнок мог привлечь внимание милиции, прохожих, взрослых и школьников, торопившихся кто на работу, а кто в школу. Дети, размахивая портфелями, бежали поодиночке или небольшими группками в свои светские советские школы и весело болтали. Белые воротнички, красные галстуки, наглаженные бантики, форменные костюмчики и платья.
«Вот они, – думал Береле, – будущие члены коммунистического общества. Их очень много по всей стране. И что, спрашивается, нужно КГБ от нас? Почему мы, еврейские дети, не можем свободно учить наш Хумаш[28] и наш родной язык? Что в них плохого? Ведь наше детское счастье зависит от близости к нашим еврейским корням, к нашему ХаШему. Никто не может навязывать нам свои типы детского счастья. Мы другие, и наши жизни другие. Мы не дети дедушки Ленина или товарища Сталина, сидящих на портретах в советских учреждениях. Мы – солдаты ХаШема, у нас своя дорога, своя работа, порученная нам Свыше».
Только тогда, когда Береле удостоверился, что за ним нет слежки, и что никто не застанет его врасплох, он вернулся домой.
Когда Берел оказался на пороге своего дома, на него набросилась с объятиями счастливая мишпаха[29]: Мама с влажными от слёз глазами, Сарале без галстука. Папа дрожащими руками обнял своего маленького, вдруг ставшего взрослым, сына. За считаные дни Береле прожил целую жизнь, пережил боль и, Безрат ХаШем, победил страх.
Оголодавший Береле был болен и слаб. Он то вскакивал по ночам от снившихся кошмаров, то спал тяжёлым беспокойным сном. Врач, член их маленькой, тоже подпольной, Любавической синагоги, рекомендовал для Береле постельный режим, усиленное питание и нужное лечение.
Когда Береле немного окреп, собрались его друзья, соседи и близкие, чтобы праздновать его возвращение. Окружённый теплом и заботой, Береле пел вместе со всеми гимн Еврейского подпольного движения:
25
Нигуним (ивр.) – мудрые хасидские напевы.
26
С Б-жьей помощью (ивр.)
27
Благословение на хлеб (ивр.)
28
Пятикнижие Торы.
29
Семья (ивр.)