Страница 64 из 92
Покуда Мстиславский хоромы обходил, запоры проверял, какие только мысли в голову не лезли, а боле всего бремя власти тяготило и заботило: что, как во Владиславе ошиблись? Станет ли королевич Русь беречь либо будет править из-под отцовской руки? Ох, не просчитаться бы, ведь не на год царя избираем, а на века род его государей давать будет вместо Рюриковичей...
Не у брата Ивана Никитича Романова поселился митрополит Филарет, воротившись из Тушина, и не в своих московских хоромах, откуда был вывезен по велению Годунова в Антониев Сийский монастырь, а, как прежде, в келье Чудова монастыря.
Многие часы проводил митрополит в монастырской книжной хоромине.
Один на один с книгами и рукописями, полными тайн, обретал митрополит покой от мирской суеты, а она напоминала о себе, едва ступишь за монастырскую ограду, боярским заговором, смутой и возмущением черни.
Келья Филарета неподалёку от кельи Шуйского, но митрополит избегал разговора с Василием. Сказал как-то архимандриту:
— Не время утешать, пусть смирится.
Ему ли, боярину Фёдору Никитичу Романову, не понять Шуйского. Разве мог он забыть, что творилось в его душе, когда, оторвав от семьи и боярского дома, увезли его в монастырь?..
По истечении недели, как постригли Шуйского, Филарет всё же зашёл к нему. Василий, в чёрном монашеском одеянии, с непокрытой головой, стоял в углу, перед образом Христа. Тлела лампада, на налое — закрытое Евангелие. Через зарешеченное оконце сочился блёклый свет.
Шуйский встретил митрополита настороженно, заметил с обидой:
— Долго же ты, владыка, не навещал меня. Я поддержки твоей ждал душевной. Аль и ты на меня зло держишь?
— Не начинай встречи с попрёков, и почто мне на тебя зло держать? Господь повелел прощать обиды даже врагам своим, а мы с тобой — поди, не запамятовал — в единомыслии.
Уселись на скамью. Митрополит продолжил:
— Смирись, Василий: видать, Господу угодно такое.
— Богу? Нет, владыка, Мстиславскому с Воротынским, да Ляпуновым с иными. Они народ науськали. Смирись, говоришь, а сам, поди, как взбунтовался, когда тебя постригали?
— Истину речёшь, Василий. Моя боль, одначе, многократней твоей была. Я семьи лишился, детей. И поныне слухами о них живу. Но настал час, и я разумом понял: так мне Всевышний предначертал.
— Ужли и Господне повеление иноверца, латинянина, на престол звать? — насмешливо спросил Шуйский.
— Не в нашей воле суть и даже не в патриаршей.
— Значит, быть Руси под семенем Жигмундовым, а патриарху под папой римским?
— Тому не бывать! — резко оборвал Филарет.
— А ежли Владислав посулит веру сменить?
В келье надолго воцарилось молчание. Наконец Филарет встал и заговорил:
— Ты, Василий, на судьбу сетуешь, небось мыслишь: тебе, боярин Фёдор Никитич Романов, нынче хорошо, в митрополиты рукоположен. А так ли? Я с боярами, какие за королевича ратуют, не заедине и, коли они посольство к Жигмунду наряжать почнут, попрошу патриаршего благословения, сам в Речь Посполитую поеду с послами и Церковь нашу от унии отведу.
Сник Шуйский:
— Чую, владыка, ещё не всю чашу испил я. Об одном прошу: пусть оставят меня в Чудовом монастыре, не отправят в пустошь отдалённую.
Филарет посмотрел на него с укоризной:
— Гордыней обуян ты, Василий.
Шуйский отвернулся к оконцу, промолвил глухо:
— Почто все вы ужалить меня норовите? Была у меня одна радость — Овдотья. Отняли, в монастырь заточили.
Теперь вот меня. Да ещё вознамерились подале от людских глаз услать. Опасаетесь!
Филарет лицом посуровел:
— О спасении души молись, Василий, а не о благе телесном...
Смоленск держался.
Не сломленный огнём орудий и голодом люд и стрельцы затворились за городскими стенами, отчаянно отбивали приступы, а в часы затишья и ночами заделывали пробоины, хоронили убитых.
Не раз подступало коронное войско к укреплениям, тащили лестницы и плетёные щиты, и тогда на соборной звоннице ударял большой колокол, на стены становился оружный народ и стрельцы. Пылали костры под чанами со смолой, кипела вода, а над воротней башней поднимали червлёную хоругвь.
Народ торопился с баграми и бадейками, поджидали, когда ляхи и литва полезут на стены, сталкивали лестницы в ров, лили на головы смоляной вар и кипяток, отчаянно рубились саблями, били бердышами и топорами, кололи вилами.
Начиная штурм, Сигизмунд устраивался на холме, следил, как разворачивается действие. Рядом с королём топталась свита, обсуждала ход сражения. Сигизмунд в зрительную трубу видел: его воины перебегают ров, карабкаются на стены, но осаждённые дерутся отчаянно. Король злился: когда город будет взят, он велит не щадить ни женщин, ни детей. Жестокая кара обрушится на защитников Смоленска...
Сигизмунд ждал, когда распахнутся городские ворота и гусары, сотня за сотней, ворвутся в город. Но сражение не утихало, шляхтичей сбивали со стен, крепостные башни огрызались пальбой, и король снова убеждался: приступ окончился неудачей. Сигизмунд бранил Шеина и его воевод, раздражённо выговаривал канцлеру и вельможам:
— Ясновельможные Панове, где тот холоп, какой укажет нам путь к овладению Смоленском?
Король торопил. Он уже год как под Смоленском, а ему давно пора быть в Москве. Он говорил:
— Теперь, когда у них нет царя и московиты готовы принять моего сына, я войду в Москву и объявлю им своё решение.
Сапега стоит за спиной Сигизмунда, и ему известно, что скажет король московским боярам: Владислав молод и царь для вас я, король Речи Посполитой.
Мысли Сапеги прервал Сигизмунд:
— Вельможный пан Лев, отчего замешкался в Можайске Станислав Жолкевский? Ведь до Москвы несколько десятков вёрст, и мы послали к нему гетмана Гонсевского. Разве этого мало?
— Ваше величество, московиты отказываются впустить коронного в город.
— Но почему Станислав Жолкевский ждёт согласия, разве он разучился побеждать? О Езус Мария, шляхтичи не могут сломить врага здесь, у Смоленска, они бражничают и выжидают под Москвой. Ясновельможный пан Лев, ваш племянник должен выполнить волю короля. Его место с коронным. Как мыслит канцлер, кого посадим воеводой в Смоленске?
— Право короля, ваше величество.
Сигизмунд кивнул:
— Не назвать ли нам смоленским воеводой пана Адама Вишневецкого?
Сапега рассмеялся. Сигизмунд посмотрел недовольно:
— Вельможный канцлер имеет что-то против Вишневецкого?
— Ваше величество, пан Адам зять воеводы сандомирского, а самозванец обещал Юрию Мнишеку Смоленск за пани Марину.
— Да, я этого не предусмотрел. Но мы ещё подумаем, кого из вельможных панов оставить в Смоленске.
Воевода Шеин похудел, голова от седины белая, и нет ему покоя. За Смоленск в ответе перед Россией, а потому во всём ищет поддержки у воевод и епископа, стрелецких начальников и людей выборных. Сойдутся на совет, у Шеина первый вопрос:
— Жигмунд требует город сдать, в противном грозит всех нас извести. Станем ли и впредь город боронить? Как мыслите, ибо в вашем ответе не увижу постыдного, мы свой долг исполняем без срама.
Молчание не затягивалось. Как всегда, первым голос подавал епископ:
— Богом молю, воины, Смоленск — честь ваша.
А воеводы, люди выборные и начальники стрелецкие ему вторили:
— Не быть Смоленску под королём!
Шеин соглашался, довольный:
— Ине, быть по-вашему. Как вы, так и я...
В городе пожары и разруха, редкие дни без вражеского обстрела. А у Шеина и порохового зелья и ядер мало. С хлебным припасом совсем худо, пустые закрома. Спасибо, епископ велел открыть монастырские житницы.
Ночами, когда боярин Шеин оставался со своими думами один на один, нет-нет да и шевельнётся страшная мысль: ну как ворвутся враги в город? Не за себя опасался, за детей своих и жену, за весь люд смоленский. Не раз говаривал Шеин дома: