Вздыбленная Русь

— Суровое испытание ниспослано нам, Настёна. Та успокаивала:

— И, боярин Борис Михалыч, что людям, то и нам. Намедни, перед приступом, в коий раз прислал Сигизмунд посла. Королевскую грамоту привёз князь Адам Вишневецкий. Требовал Сигизмунд сдать город, потому как нет в Московии царя и государя московиты желают получить от Речи Посполитой.

Шеин ответил:

— Смоленск держался не Шуйским, а мужеством смолян, и они Руси не изменят.

И выпроводил королевского посла, заявив на прощание:

— Прости, вельможный пан Адам, не от себя, от народа сказываю: коли же есть у короля сила, то пусть и полонит нас...

После полудня, когда смолкли королевские пушки и установилась тишина, в храме зажгли редкие свечи, но пахло не воском и ладаном, а пороховой гарью.

Малолюдно и до обедни ещё далеко. Шеин опустился перед образом Георгия Победоносца в серебряном окладе и не столько молился, сколько думал. Москва без царя, но не это волновало боярина: он и сам не любил Шуйского, коварен и слаб для российского престола; голову не покидали слова Сигизмунда о намерении овладеть Москвой и дать России государя. Не намерился ли король сам сесть на царство? Тогда к чему смоленская оборона и мужество народа, тысячи смертей?..

Шеин не услышал, сердцем учуял: за спиной стоит кто-то. Обернулся и не удивился, увидев епископа.

Тот спросил глухо:

— О чём мысли, боярин-воевода?

— Исповедаюсь, владыка. — Шеин поднялся с колен. — Уж не попусту ли народ губим, на муки обрекли, коли Москва признает короля Жигмунда государем?

Насупился старый епископ, ответил строго:

— Опомнись, боярин Борис Михалыч, не воеводы глас слышу! Как мог ты помыслить этакое? Знай, на тебя народ смоленский глядит, тебе, воевода, верят. Николи Жигмунду царём на Руси не бывать. В помыслах погрешил ты, боярин Шеин, велик твой грех, именем Господним отпускаю его тебе, и пусть укрепится твой дух и вера в праведное дело.

И протянул крест для поцелуя.

Только собрался Филарет пойти к патриарху, поделиться своими мыслями, как тот сам позвал митрополита. Гермоген принял его в малой палате, усадил в плетённое из лозы креслице, сам уселся напротив. Было время вечерней трапезы, и послушник поставил на круглый столик блюдо с тёртой репой, посыпанной зелёным луком (репа и лук росли на патриаршем огороде), внёс серебряные чаши с ухой из карасей (караси ловились в патриаршем пруду).

Воздав молитву, патриарх с митрополитом принялись за еду. Хлебали не спеша, молча и, только когда завершили трапезу клюквенным морсом, перекрестились, заговорили.

— Догадываешься ли, брат, о чём речь поведу? — спросил Гермоген.

— Как могу яз читать мысли твои, владыка?

— Ведом ли тебе замысел боярский?

— Шуйский сказывал.

— Смирился ли он?

— Ожесточён.

Патриарх вздохнул:

— Неисповедимы пути Твои, Господи. — И перевёл разговор: — А вздумали бояре звать на престол Владислава.

Яз на то согласия не даю, но они вопреки моей воле и настояниям посольство к Жигмунду ладят. Взял ли в разум, к чему речь веду?

Митрополит поклонился:

— О том, владыка, намерился с тобой совет держать. Благослови.

Гермоген лицом посветлел:

— Иных слов не ждал. Знаю, на горе великое и муки жестокие обрекаю тебя, но иному не доверю. Судьбу России и Церкви нашей вверяю тебе, Филарет. Владислав рода Жигмундова, а они верные латиняне. Коли же хитрости ради Владислав согласится веру изменить, не от сердца. Слуга он папы римского, и вслед за ним потянутся в Москву иезуиты, и не будет от них спасения. Уния ждёт нашу Церковь, а народ российский загонят в униаты. Не допустим до того, брат Филарет. Именем Господа наставляю тебя на путь истинный.

Хлопотные дни у Захара Ляпунова. Отъезжая из Москвы, Прокопий наставлял:

— Шуйский на нашей совести. Мы его от Болотникова спасли, нам его и скидывать. Однако с новым царём нам бы промашки не допустить.

Высказался Прокопий и подался в Рязань. А как Захару быть? Кого ныне в государи сажать: Владислава ли, Димитрия, а может, Голицына? Эвон, зазывал Захара, умасливал. Вы-де, Ляпуновы, всему дворянству голова и, коли я бы царствовал, в первой милости у меня хаживали.

Но Захар не слишком доверял словам Голицына. Шуйский попервах мягко стлал, да на жёстком пробудились. А и от королевича что они, Ляпуновы, иметь будут? Однако за Владиславом сила. И князья Мстиславский, Воротынский, Шереметев за королевича...

Гадает Захар, куда повернуть, и решил слать к брату верного человека. Как Прокопий решит, то тому и быть...

Старший Ляпунов, ещё от брата вестей не получив, соображал: Голицыну государем не быть, на Шуйском ожглись; Владислава люд не примет, изведала Москва шляхтичей, сыта. Остаётся Димитрий. Его казаки уже подступили к Земляному городу, за Димитрия и чернь тянет. У него князья Трубецкой, Шаховской...

И надумал Прокопий вступить в переписку с князем Григорием Петровичем Шаховским.

Не в духе князь Мстиславский. С раннего утра всё не так: то воду горячую в мыленке подставили, то кашу подгорелую подали. Ко всему принял послание воровское ему, князю Фёдору Ивановичу.

Мстиславский спросил у холопа:

— Кто принёс?

Холоп придурковато осклабился:

— Дык дворянин.

Подателя письма не схватили, убежал, а холопа высекли, дабы умней был.

Уединившись, Мстиславский прочитал грамоту. Упрекал его самозванец в измене. Ты-де, князь Фёдор, память не терял бы и служил нам, как отец и дед твой, весь род Мстиславских, нам, Рюриковичам...

А ещё грозил: «Одумайтесь! Коли же разуму не въемлете, суд над вами, бояре, вершить стану строго, как казнил вас батюшка мой Иван Васильевич Грозный... Тогда враз вспомните Святое Писание; не мир принёс я вам, а войну...»

Мстиславский поёжился: страшно. Перекрестился, прошептал:

— Спаси и помилуй. Ну как ворвётся вор в Москву, сколь крови прольётся. Видать, приспела пора звать коронного. Уж лучше ляхи, чем разбойник и холопы взбунтовавшиеся...

Тем же днём собралась Боярская дума, и снова без патриарха.

Князь Засекин вспылил:

— Не пожелал Гермоген с нами думать, как государство крепить. Не пора ли ему вслед за Василием отправляться?

Мстиславский голос возвысил:

— Не о патриархе речь, бояре. — Повернулся к дьяку: — Читай воровскую грамоту.

Дьяк в лист уткнулся, забубнил. Тянут бояре шеи из высоких воротников, качают головами. Того и гляди горлатные шапки свалятся.

Воротынский выкрикнул недовольно:

— Ясней слова выговаривай, почто гундосишь?

Дьяк голос повысил.

— Чать, не глухие, не ори, — зашумели бояре.

И снова голос Мстиславского:

— Бояре, в одном спасение вижу: Владиславу скипетр вручить.

Загомонила Дума. Спорили долго, рядились, покуда на одном не сошлись: слать послов к Жигмунду.

Если бы у Шаховского спросили, какой самый счастливый для него день, он ответил бы: когда узнал о свержении Шуйского. Василий его злейший враг. Он отнял у него пять лет жизни. Григория Петровича именуют главным заводчиком всей смуты на Руси, и он этого не отрицает. В Путивле, где Шаховской был воеводой, он поднял мятеж против Василия, признал Болотникова главным воеводой над крестьянским войском, и если бы не дворянская измена под Москвой, давно бы не сидел Шуйский на царстве. Теперь, когда Василий в монастыре, Шаховской мечтает, как он вернётся в Москву и станет первым советником у царя. Григорий Петрович знает, что это самозванец, но он станет государем. Ведь был же первый Лжедимитрий? А кто большего почёта заслужил у нового царя, как не Шаховской? Разве вот князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, чьи казаки саблями достают Земляного города и поят коней в Москве-реке.

Из Рязани Шаховскому привезли письмо от Ляпунова, в каком Прокопий изъявлял готовность служить царю Димитрию. Князь Григорий с ответом медлил: отчего прежде Ляпунов за Шуйского держался, Димитрия вором звал? Не верит ему Шаховской. Сказал о письме Заруцкому, а тот — Лжедимитрию.