Страница 7 из 12
Министр не знал, что думать. Он снова созвал совещание. С каждым днем кричать становилось все труднее: терялось одно из основных профессиональных качеств, тщательно наработанных годами честной службы. Врачи тоже безмолвствовали, возглавляемые хорошим диагностом. Министр стал проводить совещания недомолвками: гортанный короткий выкрик-пауза, также помогали брови, строго держа изображение вопросительного знака на непримиримом к понижению в должности лице. Все это сильно смущало его привыкших практически ко всему, как на своих постах, так и на пути к ним, подчиненных.
Снизился общий аппетит, и буфетчица спецстоловой, веселая и курносая Ниночка, за месяц растолстела так, что симпатичный ее носик совершенно пропал, уступив место двум фыркающим дырочкам. Жених, с которым они собирались пожениться через неделю, сбежал, и Ниночке ничего не оставалось, как переехать к Сидорову, зам начальника управления снабжения, от которого ушла жена месяц назад к начальнику управления снабжения, благодаря уже собственным усилиям в продвижении по службе. Жены тоже двигаются не как попало, а в основном наверх.
Сидоров, не успев оправиться от обоих переездов, пил водку и ничего не ел, не привыкнув закусывать. Ниночка похудела и снова стала хорошенькой, но к старому жениху не вернулась, решив его проучить.
Внезапно пышная шевелюра министра посыпалась.
Наконец-то министр вспомнил, что те двое спецназовцев с одышкой работали его замами. Он уволил их одного за другим из-за крайнего подозрения в неладном.
Теперь неладное стало явным.
Но было поздно: столетник засох, не прожив и пяти лет.
Идея бессмертия всегда занимает умы людей обеспеченных, им главное, сколько прожить, бедняков терзает вопрос – на что, и только поэты предпочитают мечтать над тем – как.
Как вскоре выяснили определенные органы, спецназовцы, вспомнив былое, не выдержали при исполнении служебных обязанностей и всыпали в столетник пачку соли, а министру подлили в графин с водой микстуру из института неврологии, которая была прекрасным средством при наружном потреблении нянечками, медсестрами и даже врачихами от избавления волос под мышками и на лице.
Волосы министра выпали полностью и на служебном посту. Сотрудники министерства находили их повсюду: в столовой, куда он частенько заглядывал, в библиотеке, где он никогда не бывал. А его первый зам обнаружил их на своей частной подушке в кровати рядом с подушкой жены. Он тщательно и украдкой отплевывался от них ночами, чтоб жена не заподозрила неладное.
Это происшествие открыло два решающих недостатка микстуры: возможность облысения целой нации при внедрении микстуры в эксплуатацию, после чего осложнился бы отлов лиц неправильной национальности, и, наконец, тот факт, что грузчики института были не единственными в стране, кто использовал служебное положение в личных интересах.
Институт закрыли, распустив подопытных в незавершенной стадии эксперимента, а персонал распихали по хорошим знакомым. Некоторым удалось устроиться и к малознакомым, но в основном молоденьким девушкам-практиканткам.
Остатки микстуры поделили по-братски между привыкшими к ней грузчиками и женщинами.
Стаканчики расхватали только те, кто успел.
Теперь после постигшей его травмы, когда министр кричал на совещаниях и лицо у него было привычно красным, верхние кончики его ушей оставались бледными и мерзли с непривычки.
Глава 3
Подопытные разбрелись из института по стране.
Гении, обычно крайне непопулярные при жизни, возвеличивались сразу же после смерти; чтобы ускорить процесс признания нетерпеливые современники им часто помогали уйти из жизни пораньше. Улицы зарастали памятниками одинакового роста, преимущественно с двухэтажный дом, обозначая миграционные пути великих людей, непонятых при жизни и запрятанных в металл после. К памятникам тянулись добровольные поклонники и запланированные школьники. Каждый говорил от их имени то, что обычно думал сам или слышал от кого-то.
Больше всего досталось Пушкину как национальному гению с явно выраженными африканскими чертами. На этот раз Пушкина обвиняли в том, что Сальери отравил Моцарта. Сальери – музыкальный чиновник был современником Моцарта, ловко пользуясь возможностью личного общения с Моцартом, травил его и травил, еще он свистел во время исполнения опер Моцарта, хотя и ребенок знает, что свистеть в публичных местах не прилично: мамы всегда останавливают таких озорников, но у Сальери мамы уже не было.
Еще Сальери всех поучал, как надо писать музыку, чтобы она была похожа на музыку Глюка или Гайдна, или позже Моцарта. Когда Моцарт умер внезапно в возрасте 35 лет, уверенный, что его отравили, Сальери распорядился и проследил лично, чтобы Моцарта бросили в яму к бродягам. Позже Сальери признавался не раз в отравлении Моцарта, за что над ним надругались свои же, объявив сумасшедшим.
Все бы прошло более или менее тихо, но Пушкин – "невольник чести", вышедшей совершенно из моды, в связи с повышенной тягой к долларам и их соперникам – евро, принял вызов. В трагедии есть фраза: "Гений и злодейство – две вещи несовместные".
Причем по странным обстоятельствам фраза повторяется дважды. И многие ученые под действием шока от этого заявления, сделанного в финале трагедии, долго приписывали сказанное исключительно Сальери: что взять с бездарности. Это и было причиной почему судьба Сальери не вызывала особого интереса в стране, где итальянцев называли простодушно "макаронники", очевидно из недовольства собственным частым употреблением данного продукта, возможно, итальянцами и изобретенного и который в Италии едят с сыром, мясом и овощами, а в пенатах с хлебом.
Но кто-то же докопался и нашел, что Сальери произносит фразу с вопросительным знаком на конце.
Бросились смотреть, что стоит у точно такой же фразы Моцарта – точка.
В ученых кругах воцарилось долгое молчание.
Бог определяет грехи, церковь – отпускает, Пушкин с грехом злодейства не дает входить в царство избранности, ставя клеймо на самом злодействе.
Злодейство редко бывает одноразовым в уделах, где даже пластиковые стаканчики делают именными и заставляют служить многоразово.
– Не ремесленник! Сальери ремесло поставил лишь "подножием" искусству, – изворачиваются умельцы делать все из ничего в надежде на невежество читателя.
Пушкин изобличает "в науке искушенных" как ремесленников:
"Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты"
Цеховики учатся по этой формуле успеха в ремесле, данной Пушкиным мягко, но твердо и навсегда обозначить ремесло, отделив его от творчества. Довольные обладанием ремеслом, практически скатерти-самобранки, в то же время они пытаются увернуться от самого термина "ремесленник", вычеркнув фразу, "Я сделался ремесленник". Хотят внутри быть "ремесленник", и на сытое свое содержание набросить форму таланта. Но талант – не форма. Они мучаются и нервничают всем цехом, а никак форму нужную натянуть на себя не могут: не знают, что такое талант.