Страница 12 из 19
Но ничего не бывает вечным, Советский Союз из начального романтического периода в конце перешел в «застой», когда его уже не воспринимали так серьезно, как раньше. Идеология стала ритуалом, подобным религиозному.
При этом смены идентичности (политической) тоже происходят достаточно активно. Именно в этих точках ищут своих новых избирателей создатели политических кампаний, которые чувствуют, когда какая-то группа готова распрощаться со своей прошлой идентичностью.
Есть разные типы инструментария, воздействующие на ментальность. Вот, например, что говорит режиссер С. Соловьев о музыке М. Таривердиева: «Еще не было никакой перестройки, – вспоминал режиссер, – но от этой музыки начинали оттаивать души. Сочинителями этого процесса оттаивания душ были композиторы. Их было немного, но они жили среди нас. Большая музыка, вложенная в большой кинематограф – это большое дело» [4].
То есть и в «застое» могла быть линия выпускания пара – то ли создаваемая случайно, то ли специально. Человек не может все время пребывать в идеологическом напряжении, он хочет расслабления.
И мнение С. Соловьева о 1990-х: «Помню годы правления Бориса Николаевича как годы с неутвержденным сценарием. Был живой интерес к тому, чтобы смотреть телевизор, слушать радио. Это была история непридуманная, неформальная, неотредактированная. Все это было по-человечески интересно. Самое главное, что это не носило такой характер, что за тебя уже все решили. Будто ты вышел на водопой, и тебе говорят, что делать. И самым интересным в эту эпоху считаю непредсказуемость оценок и решений. Все было пронизано духом спонтанности и новизны, духом свободы. Это были живая жизнь, живой президент, живая людская заинтересованность в своем будущем. Мне она запомнилась как совершенно неординарная эпоха, и нам повезло, что мы жили в ней, творили в ней, что у нас была такая возможность».
Следует признать, что хорошее всегда признавалось хорошим (музыка, текст, кино) и в советское время, если оно напрямую не вступало в конфликт с идеологией. Кстати, к фантастике цензура всегда относилась с подозрением, ища в ней скрытые смыслы, поэтому к Стругацким, например, у цензуры всегда были претензии.
Перестройка приходит не только как результат желания функционеров того времени (партийных работников, директоров предприятий, представителей спецслужб) монетизировать свое место в системе управления, но и потому, что начало меняться сознание советского человека.
Такое сознание формировалось не только советской идеологией, но и одновременно западной, поскольку человек читает, смотрит фильмы, носит на себе не только то, что навязано под давлением, но и то, что его привлекло.
Отсюда следует, что «Битлз», джинсы, западный образ жизни в целом, вошедшие в массовое сознание молодежи, были столько же решающими для перехода к новой жизни, как и желание разного рода функционеров перейти от управления общественным к его присвоению.
Известный историк В. Ключевский давным-давно писал, что, взяв в руки объект, мы одновременно перенимаем мышлением его создателей. По этой причине культуры, находящиеся в конфликте, всеми силами запрещают все чужое.
Именно по этой причине Иран ведет цивилизационную борьбу с куклами Барби, западными мультиками и даже вводит запрет на изучение английского языка в школе. Взамен этого он начинает создавать и своих собственных кукол, и свою анимацию. Однотипно Китай сдерживает проникновение западной культуры. Это делается даже на уровне затушевывания серьги в ухе поп-исполнителя [5–6]. Запрещены татуировки и любые другие приметы субкультуры. И все это точно укладывается в границы между консервативным и либеральным мышлением. Отклонение от строгого внешнего вида может служить подсказкой, прогнозом более демократической модели мира. Когда, к примеру, Китай блокирует эти приметы, он удерживает население в более строгих рамках.
Мода формирует ментальность, управляя и направляя наше мышление в нужном направлении. Таким примером последнего времени является повсеместное внимание, например, к вышиванке. Она становится знаком конкретного типа мышления и поведения, более осознанного отношения к своей этнической принадлежности.
Когда мы акцентируем те или иные типы исторических событий, например, в школьных учебниках или телесериалах, мы тем самым выстраиваем тот или иной тип социальной идентичности. И, кстати, о сегодняшней России пишут, что там пытаются вывести из социальной памяти 1980–1990-е годы, поскольку это были годы «развилки», когда был избран менее демократический путь из двух возможных вариантов.
Ирина Прохорова вспоминает этот переход как идеализацию ситуации людьми: «Мы думали, что придет свобода и сразу с неба спустится манна небесная, что мы сразу будем жить как в современной Германии или Франции. А получили мы некий хаос, из которого надо было выбираться. Надо было бросить свою профессию, все навыки адаптации, надо было учиться чему-то новому. Это было очень болезненно» [7].
Видимо, «болезненность» зависит от того, к какому поколению ты принадлежал, поскольку старшее поколение тяжело вписывается в новую жизнь в любые исторические периоды.
О современной жизни И. Прохорова высказывается так: «Мы начинаем выстраивать снова замкнутые сообщества людей, таким образом, закрывая себя от общества, которое жаждет информации, жаждет новых смыслов. Это опасный соблазн, которому надо противостоять. Если мы опять уйдем в свои кельи, это будет очевидное поражение, а главное – весь опыт, все то, что наработано, пойдет насмарку» [7].
Ощущение того, что «развилка» в девяностые пройдена неправильно, является типичной для интеллигенции. Причем в те годы основную массу бунтующей интеллигенции составляла техническая, которая потом еще сильнее ощутила свою «потерянность» из-за того, что по постсоветскому пространству прокатилась волна деиндустриализации.
Лингвист М. Кронгауз в своих воспоминаниях также акцентирует, что это было временем нового: «90-е годы – это время сдвига, за которым ощущалась перспектива. Это было время настоящего и будущего. Сегодня перспектива не ощущается, и люди обращаются в прошлое. 90-е ярче нулевых и реальнее 80-х, поэтому вспоминают их» [8].
Следует признать, что сегодняшний мир стал понятнее, поскольку мечты ушли, их заменила суровая действительность. Исчезла нелинейность переходов, сегодня все линейно: сделаешь это, получишь то. А в «сказочный» период 1990-х в результате непонятных нелинейных переходов стали возникать миллионеры.
И. Прохорова говорит: «Просто те, кто пережил конец 80-х и начало 90-х, помнят, что было тогда ощущение тектонического изменения. Вообще, сейчас как-то люди забыли это ощущение свободы, невероятное, пришедшее неожиданно, ощущение, что невозможно продолжать жить по-прежнему. Мы знаем, какое количество людей поменяло свою профессию, ушло в какие-то совершенно другие сферы. Просто открыли себя. Мне просто показалось, что старая жизнь должна быть оставлена в прошлом. В такие периоды человек в себе открывает какие-то качества, о которых он не подозревает, живя в псевдостабильном стагнационном обществе. Интуитивно я правильно поняла. Советские структуры почти не подлежат реформированию, как мы можем заметить это сейчас» [9].
Старый мир сворачивался, теряя свою силу, а новый, как получается, не сполна набрал сил. Поэтому бразды правления постепенно вновь стали уходить, если не к партийной, то теперь уже к комсомольской элите.
Также И. Прохорова говорит и о проекте будущего России: «Он стал сворачиваться с начала 2000-х годов, когда события августа 1991 года из символа рождения нового демократического общества были перекодированы в геополитическую катастрофу. Результатом этой подмены ценностей оказался мировоззренческий тупик. У нас исчез позитивный сценарий будущего, нам осталось только уныло рисовать фантомные образы ушедшей империи. Чтобы заново сформулировать для общества перспективу развития (ведь люди не могут существовать без образа будущего), необходим качественно иной уровень исторической рефлексии».