Страница 13 из 19
И она же: «Тотальная пропаганда иногда срабатывает. Это такая мина замедленного действия. Вот эта долгая работа общества была скрытая. В конце 80-х годов было вроде бы столько всего опубликовано. Мы забываем только одно, что 2–3 года недостаточно. Это должно быть переварено обществом. Это должно быть системой образования и воспитания. И если бы в начале 90-х годов была четко поставлена задача – десталинизация общества, я не говорю об идеологии в худшем смысле слова, но в лучшем, это другие герои и деятели истории. Да, это почитание невинных жертв, это изучение в школах. Отчасти это было, но это тоже очень частично. Это совершенно другая система ценностей. Если бы это 20 с лишним лет проводилось последовательно, никакого реванша бы не было. Сейчас нам надо это начинать снова. Это во сто крат сложнее».
Кстати, если вернуться к проекту Уайли перехода моды в политику и обратно, можно упомянуть то, что Прохорова говорит об отсутствии теории моды в советское время, что, как получается, объясняет выдвижение таких моделей, как у Уайли, исключительно на Западе: «Мне рассказывала Р. М. Кирсанова, автор классических работ по истории костюма, с какой настороженностью и отторжением советский академический истеблишмент 60–80-х относился к ее стремлению заниматься теорией и историей моды. Считалось, что подобные темы „недиссертабельны” и лежат за пределами „настоящей науки”. Значительно позже, уже в 2000-е годы, ученица Кирсановой Ольга Вайнштейн защищала в РГГУ докторскую диссертацию о феномене дендизма в европейской культуре, и, насколько мне известно, защита проходила весьма бурно и временами неоднозначно. Мы потом издали ее исследование в виде книги под названием „Денди: мода, литература, стиль жизни”, которая стала нашим многолетним хитом. Я все это говорю к тому, что 10 лет назад, когда запускался третий журнал – „Теория моды”, профессиональной среды практически не было» [10].
Уайли, кроме моды, упоминает и фактор сексуальной ориентации, подчеркивая, что Стив Бэннон сознательно набирал в свою команду геев, коим является и Уайли, считая, что когда все увидят, что у них есть геи, все тоже к нам потянутся [11].
Смены режимов являются характерной чертой нашего времени. Внезапно в более чем десять правительств Европы пришли популисты. Они интересны и опасны тем, что начинают бороться и отрицать предыдущие периоды истории своих стран, считая политику того времени ошибкой.
Например, М. Виноградов о России говорит так: «России свойственно отрицать то, что было 10–15 лет назад: так было во время перестройки, так было во время хрущевской оттепели. Мы уже периодически видим и попытки отрицания нулевых, которые до этого абсолютизировались. Особенно в 2014 году они все чаще подавались как какое-то слабое время, когда Россия не могла быть самостоятельной и реализовывать свои представления о прекрасном на постсоветском пространстве, а вот в 2010-е годы она наконец заняла собственное место на международной арене» [12].
Историю страны делают герои. Но это в критические периоды. В нормальные периоды герои становятся незаметными, поскольку нельзя стать героем, когда ты каждый день просто ездишь на работу в троллейбусе, а потом покупаешь продукты в магазине. Все это никак не может быть контекстом для геройского поступка.
Если советский виртуальный мир населяли герои шумные и громкие, которые готовы были к подвигу во время мира и во время войны, то обычная жизнь была населена тихими людьми. Советская идеология была для них ритуалом, который имел лишь относительное значение в их повседневной жизни. Возможно, такой человек жил вообще вне времени, перебегая от работы домой.
Например, о людях драматурга А. Володина пишут такое: «Его героями становились второстепенные люди. Не победители, не строители коммунизма, не пафосные пролетарии, а обычные городские жители, которые, как и чеховские персонажи, с женой замучались, с детьми замучались, с тещей… Грустные, несчастливые, потому что „трудно примириться со своим нецентральным местом в этой огромной жизни”». Но и хорошие, в общем, люди, не подлые, не циничные» [13].
Не-герои ничем не должны выделяться. В этом их суть, но и в этом их сила, поскольку государство не может ничего им предъявить. В их месте на земле никто не заинтересован, никто не хочет его занять.
Во времена Мао и во времена Гитлера активно порождалась одинаковость [14–17]. В Китае различался только цвет униформы: для солдат – зеленый, для заводских рабочих – синий, для чиновников и административного аппарата – серый. В китайском кителе есть скрытые символы – его четыре кармана означают четыре принципа из книги перемен: уместность, справедливость, честность и чувство стыда. Однотипной приметой времени был и сталинский френч [18]. Он служил каноном и для советской партэлиты, когда все должны были выглядеть одинаково. Такая социальная идентичность в моде диктует и однотипные правила поведения.
Интересно, что социальную идентичность исследует и британская полиция, чтобы определять правильные способы обращения с футбольными болельщиками [19–20]. Они, как оказывается, очень болезненно реагируют на засилье людей в форме, рассматривая это как несправедливость, поэтому части полиции приходится переодеваться в штатское. То есть и в такой ситуации потребовался уход от униформы, в то время как ситуации усиления социальной сцепки внутри группы она как раз требуется.
Владимир Паперный проанализировал сталинскую архитектуру в своей книге «Культура Два» и говорит о ней как о культуре застывания: «„Культура Два” – это культура застывания, это всюду возникают границы, движение останавливается, а в архитектуре особое значение приобретают входы и выходы, потому что это точки пересечения границы между внешним и внутренним пространством. Характерный пример: если посмотреть на входы в станции метро сталинской эпохи и хрущевской, в одном случае это какие-то монументальные триумфальные арки, украшенные скульптурами ангелов, пограничников, охранников, кого угодно, потому что сам этот акт перехода границы – дело чрезвычайно опасное, – и хрущевские дырки в земле, которые невозможно отличить просто от перехода» [21–24]. Если культура один направлена на разрушение границ, то культура два на их создание.
Архитектура тоталитарного времени высится над человеком, подавляя его. Сталинское метро уходило глубоко в подземелья, а сталинские высотки парили в небесах. Гитлер в конце войны планировал свой кабинет размером в тысячу квадратных метров. То есть власть управляет не только тем, что акцентирует свое видение мира памятниками и сменами названий улиц и площадей, она делает это и громадьем своей архитектуры, демонстрируя, что равных ей в силе нет.
Вернувшись к дням сегодняшним, подчеркнем, что Cambridge Analytica обеспечила не только американские президентские выборы, но и успешность Брекзита (см. эти и другие подробности [25–30]). Это был прорыв в управлении человеческим разумом, который оказался незаконным, поскольку для этого использовалась индивидуальная информация о пользователях.
Кампания за выход Британии из Евросоюза была интереснее, чем обратный призыв. Как говорит Уилл Сторр: «Правые всегда рассказывают очень эмоциональные истории, и это работает. И я надеюсь, что левые тоже научатся это делать. К слову, сейчас это происходит в США – американский профессор психологии Дрю Вестерн написал об этом книгу The Political Brain, в которой приходит к выводу, что для США есть надежда. Но кампания за то, чтобы Великобритания осталась в Евросоюзе, была абсолютным и тоскливым провалом» [31].
Каждый исторический период имеет свои типы историй. В США, например, расцвет книжных историй пришелся на сороковые: читали солдаты, читали образованные люди, которым не нравилась прошлая формалистская эстетика. Но потом литература теряет свое место, поскольку свободное время ушло другим медиа, а литература стала профессиональной специализацией в университетах [32].
Сегодня планку задает телевизионное повествование, которое резко усложнилось с появлением телесериалов. Пришла эра сложного телевидения, где прибыль стала возможной в нишевых аудиториях [33]. Плюс к этому стало возможным появление каналов вне традиционных медиасетей. Netflix и Amazon стали сами производить контент за деньги подписчиков. Сегодняшнее телевидение может надеяться на то, что зрители будут уделять ему серьезное внимание, что также ведет к усложнению производимого ими продукта. То есть возникает серьезное телевидение для внимательного зрителя.