Страница 10 из 19
Дондурей пишет: «есть чрезвычайно влиятельное сообщество, функции, принципы устройства, полномочия, способы деятельности которого нам совсем неизвестны. Я имею в виду потаенную мировоззренческую спецслужбу российского государства – так называемых смысловиков (понятие не используется). Тех, кто занят проектированием и производством представлений миллионов соотечественников о происходящем. Кто ежечасно – в режиме реального времени – формирует их убежденность в том, что важно, а что нет. О чем и как следует думать, что переживать, любить или ненавидеть. На что надеяться. Ну и что делать, конечно» [12].
Он говорит об этом феномене как о «глубинной госбезопасности», целью которой является охрана понимания жизни. Он говорит: «За четверть века эффективные смысловики сумели отсоединить в головах большинства связь между последствиями новых экономических отношений и пониманием их природы. Они уже начали готовиться к адаптации следующей культурной революции: „живите в социальных сетях, в виртуальной, но не в эмпирической реальности”».
По сути, перед нами взрывоопасный социальный продукт, поскольку реально телевидение затуманивает наше видение действительности, делая вид, что оно разъясняет это видение. Это значит, что телевидение убивает процессы, ведущие к изменениям, консервируя ситуацию не на уровне благоприятном для развития, а на уровне комфорта для власти. Телевидение зависит от власти, но еще больше власть зависит от телевидения. Без современного телевидения мы бы не получили тип сегодняшней власти.
Дондурей, например, писал так: «Телевидение влияет на людей сегодня, видимо, так же, как церковь в Средние века и даже больше: телепродукты теперь доставляются прямо в дом – и на кухню, и к постельной подушке. Думаю, что распространенная в обществе недооценка его воздействия – важная составляющая величия „ящика для глаз”. Люди, попадающие в его орбиту, в эту гигантскую лавину виртуального предложения, в это пространство, которое сегодня невозможно обойти, ни в коем случае не должны знать состав его воздуха, его объем и величину. Не должны не только не задумываться – даже не подозревать, как ими манипулируют.
Кто дал команду сделать главным героем страны бандита? Как связан его положительный образ с вывозом капитала за границу или с рейдерскими захватами? Как работа с социалистической мифологией приводит к тому, что молодые люди готовы, как показали последние выборы и фильм „Высоцкий”, аплодировать и КПСС, и КГБ? На эти вопросы нет ответа. Как если бы мы лечили больного, не сделав даже анализа его крови, рентгена, не измерив температуру. Просто смотрели бы в глазки и говорили: „Мне кажется, у тебя артроз, а может быть, даже рак”. Я уверен, что и властители российского эфира – демиурги этой системы – работают в основном по наитию, как большие художники. Я имею в виду не только Константина Эрнста, Олега Добродеева, Владимира Кулистикова, но и всех остальных управляющих процессом телепрограммирования. Да, многие из них – творцы чуть ли не масштаба Пикассо или Эйзенштейна» [13].
Несомненно и то, что своим анализом он усиливает рационализацию этого процесса. Он во многом должен быть интуитивным, работающим от одного конкретного решения к другому. Правда, интенсивность этой работы должна создавать из случайных решений вполне системный инструментарий. К тому же он поддерживается всей системой, когда новости формируют информационное пространство, а фильмы и сериалы – виртуальное. Они взаимно дополняют и в чем-то корректируют друг друга.
Мы никогда не употребляли термин «дезинформация» по отношению к государственной пропаганде. Но, по сути, мы имеем дело с одним и тем же явлением сознательного искажения физической реальности в реальности информационной или виртуальной, которые должны ее адекватно отображать.
Евросоюз, например, опирается на такое определение дезинформации: «Дезинформация понимается как доказуемо ложная или вводящая в заблуждение информация, которая создается, демонстрируется и распространяется для получения экономической выгоды или для сознательного обмана аудитории, что может вести к нанесению публичного вреда» [14].
Обратим внимание на акцент на доказуемости, поскольку все, включая «Фейсбук», повторяют, что дезинформация может быть случайным явлением, доказуемость же переводит это явление в системную сферу. В качестве примера доказуемости можно привести статью из эстонской газеты Postimees, где представлены договоры, доклады, отчеты и прочие документы, а также логи Skype, демонстрирующие, как якобы независимый и самостоятельный портал Baltnews контролировался напрямую из Москвы [15]. Вот мнение эстонской полиции безопасности КаПО: «Это указывает на почерк Кремля, когда при помощи скрытых денежных схем и рабочей организации пропаганду пытаются выдать за легитимную журналистику. Мы имеем дело с подлой круговой порукой: пропаганду производят и финансируют, потом выдают за голос и позицию местных русских, чтобы в свою очередь искаженный общественный образ представить на мировой арене для достижения своих внешнеполитических целей. Влияние на общественность таким образом и создание альтернативной реальности может показаться малозначительным. Однако в этом есть своего рода угроза конституционному порядку государства. КаПо обязана препятствовать такой деятельности, чтобы она не переросла в прямую угрозу. Повышение осведомленности населения является хорошим началом в борьбе с кремлевской пропагандой. Обнародование расследования уже само по себе одно из препятствий для осуществления их цели» ([16], см. также [17–18]).
Возник хороший термин «теплой» войны в отличие от войны «горячей». Он рассматривается как конфликт внутри войны холодной. Его также можно трактовать как переход конфликта из плоскости физической в пространства информационное и виртуальное.
Исследователи констатируют: «В конечном счете информационная война – это война за территорию, только не географического порядка. В теплой информационной войне территорией становится человеческий разум. Если вы не нападающая сторона, вы – территория. И когда нападающая сторона побеждает большое число разумов, она получает право влиять на культуру, общество и политику […] Этот переход от цели в виде инфраструктуры к цели разума гражданских лиц был предсказуем» [19].
И еще: «Операции влияния используют разделение нашего общества на основе уязвимостей нашей информационной экосистемы. Мы должны уйти от попытки решения этой проблемы путем предоставления людям лучших фактов или приостановки работы русских ботов, а должны двигаться вперед, думая об этом как о продолжающейся битве за неприкосновенность нашей информационной инфраструктуры, такой же критически значимой, как неприкосновенность наших финансовых рынков».
Григорий Асмолов также увидел еще один фактор, который мешает адекватному отображению: «Проблема – не в ложном описании тех или иных событий, а в том, что постоянный поток новостей с последующим их разоблачением вызывает у людей „информационную апатию”, и они начинают сомневаться во всем, что им говорят. Эта апатия не стимулирует мыслительные процессы в головах граждан, лишает их возможности формулировать свою собственную точку зрения. И при этом разрушает социальную структуру общества, все больше времени проводящего в соцсетях» (цит. по [20]).
Важной проблемой воздействия становится возможная кардинальная смена ментальности населения. Игорь Яковенко, например, увидел это воздействие в смене сказок для детей, прошедшую задолго до перестройки: «Самый яркий пример – смена корпуса актуальных, востребованных аудиторией сказок в конце 60–70-х годах прошлого века. Здесь необходимо пояснение. Сказки читают маленьким детям, которые их запоминают. При этом сказка играет роль базовой мифологической структуры (из которой сказки, собственно говоря, и выросли), включающей человека в целостность культуры. Услышанные в детстве сказки участвуют в формировании матриц сознания. Поэтому то, какие сказки слушают дети в раннем возрасте, играет существенную роль в формировании оснований картины мира, которая сложится у повзрослевшего ребенка. В конце 60-х годов ХХ века произошло примечательное событие. На книжном рынке появились качественно новые детские сказки. „Муми-тролли” Туве Янссон, „Волшебник Изумрудного города” Александра Волкова, книги о Мери Поппинс в переводах Бориса Заходера пользовались бешеной популярностью. Как мы понимаем, запрос на новую сказку возник не в детской среде. Его породила городская интеллигенция, которая покупала книги для своих детей и не хотела обходиться традиционным набором советской детской книги. В ответ на этот запрос делались переводы и пересказы произведений известных европейских авторов. Авторы русских версий не ошиблись в выборе материала. Дети, воспитанные на этой литературе, весело похоронили Советский Союз» [21].