Страница 111 из 147
Тарас медленно закручивал свой растрепанный оселедец, отступая к двери.
- Спасибо, матушка, за святой совет. Мы, казаки, стоящие у пушек в Чигирине, думали, что только для нас эта панская кривда, как ярмо на шее, а о людях в волостях и забыли.
- Погоди. Вот саблю пана подстаросты возьми для товарища... А на людей в волостях как на каменную стену опираться должны в вашей борьбе против шляхты, за счастливую жизнь нашего края... - И она снова не смогла сдержать слез.
В несчастьях любого вооруженного или безоружного человека она видела не только горькую долю собственного сына, но и горе всей страны. А как бы хотелось матери дожить свой век, будучи уверенной, что день ото дня все краше становится жизнь в крае, где растут ее дети.
Последние слова Хмельницкой Тарас услышал уже на пороге дома.
- Как стена, матушка, поднимемся с оружием в руках!
И скрылся в предрассветной мгле, словно растаял как привидение. Только топот оседланного джурами свежего коня еще слышался в окутанном мраком дворе.
16
Подстароста вернулся домой из Чигирина, когда уже совсем рассвело. После такого тревожного дня и беспокойной ночи, усталый душой и телом, он ехал в подавленном настроении, мечтая найти дома утешение и ласку.
- Что творится на земле, не пойму я, Матрена. Право, не могу постичь своим умом! Ой-ой... такая кутерьма поднялась...
- Где там понять, не евши целые сутки. Да я вижу, ты и не спал, Михайло, пропади пропадом такая служба.
Она взяла у мужа плеть, еще горячую от тепла его руки. Стащила с его плеч керею.
- Отдохни, пока девчата завтрак подадут.
- При таких панах старостах и не разберешь, что это - служба в старостве или глумление над человеческим достоинством.
И он не сел, а упал на лавку, стоявшую возле стола, будто ненароком посмотрев на жену. На миг взволновался:
- Плакала, Матрена? Недобрые вести получила о сыне? - спросил он с беспокойством, а сам помимо воли оперся на край стола, склонил на него голову.
И уже не слышал ответа жены, уснул, прильнув щекой и чуть седеющими усами к доске, словно к пуховой перине, постеленной заботливой рукой Матрены. Только подышал одним с нею воздухом, почувствовал ее сердечную заботу, - ел ли, спал ли? - и нахлынувшее успокоение сразу же перешло в сон.
Матрена с двумя молодицами уложили хозяина на той же лавке, подложив под голову большую подушку. Хозяйка кивнула девчатам головой, чтобы шли, а сама присела под стеной. Сдерживая тяжелый вздох, она устремила взгляд в окно, за которым серело утро. У нее в голове перепуталось все услышанное и увиденное в течение ночи. К этому прибавилась еще усиливающаяся тревога за сына, так безрассудно отпущенного ею с казаками. Монашка, утопающая в холодных водах Днепра; глубоко удрученный Зиновий, узнавший о том, что обожаемая им девушка попала в хищные лапы жестоких басурман и ее готовят в гарем султана; гнев несдержанного, отважного казака Трясила, который так хлопает дверью, что дом дрожит. Волнение мужа, который связал с нею свою судьбу, любя другую... Разве она не знала об этом, разве мало выплакала слез в одиночестве еще в первые годы замужества? Она проклинала отца и мать, навязавших ей свою волю, и всю любовь отдала сыну. В этом только и видела смысл жизни. Но пришло иное время, пришли иные заботы...
Легкий скрип двери отвлек ее от тяжелых дум. Она открыла глаза - от яркого света, проникшего в комнату, они даже заслезились.
- Что случилось, Омелько? - спросила она вошедшего джуру.
- Казаки! - одним духом выпалил слуга, срывая шапку с головы. Потом добавил, словно отвечал на вопрос, светившийся в широко открытых глазах хозяйки: - Сам пан старшой казацкого войска Петро Конашевич с полковниками и атаманами направились в Чигирин, а к нам в усадьбу пожаловал атаман Яцко со своими товарищами. Говорит, хочу повидаться с пани подстаростихой и с ее молодым сыном...
- Так чего же... Или я сама выйду к ним, - бросив взгляд на спящего мужа, тихо промолвила она.
- Не стоит, Матрена, пускай заходят сюда, - сказал Хмельницкий, сладко потянувшись на лавке, и, громко крякнув, поднялся, опустил ноги на пол. Зови, Омелько, пана атамана с его товарищами. - И, обращаясь к жене, произнес: - Ну и хорошо вздремнул я, Матрена! Теперь снова на несколько дней! Пан староста не желает встречаться в Чигирине с паном Конашевичем и казацким войском. Как только стало известно о приближении Сагайдачного, он собрался ночью и уехал. Вот я и проводил их по черкасской дороге.
- По черкасской? - с тревогой переспросила Матрена, вскочив с лавки.
- Да что с тобой? Если бы знал, - может, лучше смолчал бы...
- На этом шляху твой Сулима столкнулся с гусарами и попал в беду. Ему угрожает кол, как... Галайде.
В этот момент в дверях показался усатый запорожец Яцко. Он снял шапку, кланяясь, и взмахнул ею перед собой. В комнате запахло степью и лесом. Следом за Яцком в комнату входили младшие и старшие по возрасту атаманы.
- Челом пану подстаросте чигиринскому, старшему брату казаков на этой тревожной украинской земле! - произнес Яцко охрипшим от ветра, но сильным, как всегда, голосом. - Честь и почтение счастливой матушке и сестре нашей пани Матрене.
Приветственные слова бывалого казака хотя и напоминали торжественную вязь праздничных речей, однако звучали так искренне, что не вызывали никаких других мыслей. Хозяйка приветливо улыбнулась гостям, слегка поклонившись в ответ на приветствие Яцка. На протяжении почти десяти лет их знакомства этот казак всегда появлялся в доме Хмельницких как добрый гений, чем и заслужил глубокую приязнь хозяев. То, что приязнь эта еще не превратилась в подлинную дружбу, Хмельницкие объясняли официальным служебным положением, которое занимал подстароста и которое так отличалось от свободной жизни казацкого атамана.
Понимал это и Яцко, не избалованный благожелательным отношением к казачеству со стороны представителей Речи Посполитой. Хмельницкий же, будучи подстаростой пограничного староства, никогда не проявлял специфического так называемого коронного высокомерия в общении с людьми. И это выгодно отличало его от других слуг Короны. Вот почему Яцко был искренне предан этой известной в Приднепровье семье.