Страница 4 из 8
– Есть! Разрешите идти?
– Идите.
Учитель уже самостоятельно ходил, состояние его улучшалось изо дня в день, и он ожидал скорой выписки после того, как ему снимут швы, и врач позволит ему продолжить амбулаторное лечение в домашних условиях. В больнице был хороший дружный персонал: врачи, работавшие еще с советских времен и, хотя денег, оставленных ему в конверте майором, хватило на операцию, и даже осталось еще немного, он, по совету других, таких же, как он, пациентов, подбрасывал немного денег сестре-хозяйке, дежурному врачу. На его недоуменные вопросы, почему надо платить, те поначалу смеялись над ним, но потом, увидев, что вроде немолодому на вид человеку и, казалось бы, имевшему солидный жизненный опыт, никак не взять в толк обыденные и простые вроде для них вещи, они ему терпеливо объясняли, что врачи получают зарплату, на которую нельзя прожить, зарплаты медсестры хватит разве что на пару посещений ресторана среднего пошиба, и больные, зная об этом, подбрасывают врачам и медсестрам небольшие деньги, получая которые, те хоть как-то сводят концы с концами. Особенно его поразил случай, рассказанный больными о том, что анестезиолог отказался проводить наркоз, пока ему не заплатили за лекарство, но таких врачей, как ему объяснили, немного, и в целом лечат тут нормально. И сегодня, подойдя уже к концу своего лечения, он время от времени ощупывал нагрудный карман рубашки, надетой под больничный халат, в котором лежали деньги. Когда майор на прощание передал ему конверт, он не знал, сколько там денег, но уже в гостинице перед тем, как ему стало плохо, и хозяин вызвал скорую помощь, он заглянул в него и обнаружил пятьдесят пять стодолларовых купюр, записку майора и небольшую сумму в рублях. В записке, оставленной майором, был указан адрес клиники и телефон, а также какой-то другой адрес, где за скобками было написано, что, если будет совсем тяжело, чтобы он пришел по этому адресу и дождался майора, ключ, было написано в записке, найдешь над электрическим счетчиком. Конечно, видеть майора у него не было никакого желания, но деньги ему помогли подлечиться. Конверт он тогда оставил у хозяина гостиницы, и когда он уже пришел в себя после операции, тот заглянул навестить его и сообщил, что из оставленных им денег он разменял три тысячи долларов, которые заплатил врачам за полосную операцию на кишечнике, а оставшуюся сумму в рублях и долларах США передал ему. Он же и рассказал учителю о том, что майор выбросился из окна своей квартиры, а через несколько дней из морга выдали его тело, и майора похоронили рядом с женой. Нельзя было сказать, что эта новость как-то потрясла учителя: перед смертью майор действительно себя как-то странно вел. Жалости к нему он не испытывал и полагал, что майор понес заслуженную кару, несмотря на все его попытки загладить перед ним причинённые страдания. Он не знал, что случилось с остальными обитателями майорской тюрьмы и предположил, что майор мог выпустить и остальных. Почему-то он тут же вспомнил несчастного коммерсанта, сошедшего с ума, и боевика, раненного в ноги, но ни сил, ни возможности поинтересоваться их судьбой у него не было, и он оставил этот вопрос на потом. Вспомнив, что ему осталось пройти еще два круга вокруг больничного парка, он продолжил прогулку, поднимая иногда взмахом ноги опавшие с деревьев листья и пытаясь единственным уцелевшим глазом проследить их полет. Сегодня. Он собирался зайти к офтальмологу и выписать себе рецепт. Без очков ему трудно было ориентироваться, особенно когда наступали сумерки. Сделав еще два круга, он побрел в соседний корпус, где врач-офтальмолог за сто рублей осмотрел его и выписал рецепт для очков и глазные капли. Вернувшись в палату, он попросил медсестру, чтобы та, когда закончит дежурство и пойдет домой, зашла по пути в магазин оптики и заказала ему очки. На следующий день ему сняли швы, и врач сказал, что послезавтра его можно будет выписать. «А пока, – напомнил врач, – соблюдайте режим, больше бывайте на свежем воздухе, и ближайшие три-четыре месяца никаких физических нагрузок». Уже к концу недели его выписали, и учитель, выйдя на улицу, долго размышлял, куда же ему идти. Возвращаться в село, где его уже похоронили, он не хотел. Было уже холодно, люди шли мимо в зимних пальто и теплых сапогах, напротив больницы висел билборд с рекламой туалетной воды и указанием того, что до Нового года осталось девятнадцать дней. Единственное место, куда он мог сейчас вернуться, была гостиница с уже знакомым ему хозяином – как ему показалось, весьма достойным человеком, ведь не всякий придет в больницу, заплатит, хотя и не свои деньги, да еще и навестит. С этими мыслями учитель запахнул фуфайку, подаренную ему завхозом больницы, и пошел к ближайшей остановке.
В гостинице, куда он уже ранее приходил, хозяин встретил его, как старого знакомого, поселил в самую лучшую комнату и пошутил, что предоставляет ему скидку, но, будучи человеком практичным и дальновидным, предупредил учителя, что лучше все-таки снять где-нибудь в городе комнату или квартиру, и предложил помочь ему похлопотать насчет пенсии по инвалидности, поинтересовавшись, какие бумаги ему дали при выписке из больницы. Учитель протянул ему выписной эпикриз, и тот, цокая языком и кивая головой из стороны в сторону, заявил, что при таких бумагах точно дадут первую группу инвалидности и назначат пенсию тысяч двенадцать, а то и пятнадцать.
– Двенадцать? – переспросил учитель.
– Да, – ответил тот, – не меньше, но этих денег в городе хватит, чтобы снимать комнату и как-то жить, а если еще работу найдешь, то будешь вообще олигархом. – И засмеялся собственной шутке.
– У меня зарплата была двенадцать тысяч, – ответил он, – работая учителем. Оказывается, надо было просто выбить себе глаз и получать пенсию, чтобы не учиться и не работать.
– Ну и юмор у тебя, – ответил хозяин гостиницы. – Нет в мире пенсий, за которые можно отдать глаз. Так что подумай. А завтра я постараюсь тебе найти съемное жилье. Ужин за счет заведения, – буркнул он и вышел из комнаты. На следующий день тот действительно подыскал учителю комнату недалеко от гостиницы в неплохом районе города, почти в центре, но в общем дворе. Придя по адресу, он сначала не мог сориентироваться во дворе, когда-то принадлежавшем одной семье, а затем, видимо, по какой-то причине распроданной по частям разным людям, которые в свою очередь приспосабливали его под себя, перепродавая или деля по наследству, пока дом не стал похожим на улей, хаотично застроенном разного рода пристройками, балконами, гаражами показывая всем своим видом, что новые хозяева боролись за каждый квадратный сантиметр полезной площади. Он оглядел двор, высившийся в центре двора туалет с покосившимися и выцветшими дверями, возле которого торчал водопроводный кран с непрерывно льющейся водой, кучу строительного мусора, состоявшего в основном из битого стекла, кирпича, картона и всякого другого хлама, вершину которого венчал ржавый велосипедный руль, на котором по случайному недоразумению или ненадобности остался прикрепленным круглый звонок из нержавейки с блестящей отполированной ручкой и молоточками. Услышав стук ударившегося ведра, он повернулся направо и заметил старуху, возившуюся у крана с водой.
«Салам алейкум, уважаемая, – сказал он, обращаясь к ней, – вы не знаете тут женщину по имени Марьям, она, вроде как комнату сдает?» Старуха внимательно оглядела его с ног до головы, словно оценивая его финансовые возможности, и, видимо, составив по внешнему виду свое собственное впечатление о доходах собеседника, ответила: «Марьям – это третья дверь, только, сынок, комната у нее дорогая, пять тысяч в месяц, не дороговато ли для тебя? У меня тоже есть комната, сдаю за три пятьсот».
«Давайте я сначала посмотрю условия у Марьям, а потом взгляну и на вашу комнату», – ответил он.
«Какие еще условия, – ответила старуха. – Туалет у нас во дворе, общий, вода вот тут, – показала она на кран, – тоже общая, ну, если хочешь, иди посмотри, вон третья дверь», – показала она на бежевые двустворчатые двери в пристройке из силикатного кирпича. Постучав в дверь, он услышал приглашение войти, и, толкнув дверь, оказался в узком тамбуре, где негде было ступить из-за обуви, разбросанной на полу. «Сколько можно говорить этим людям, чтобы обувь свою клали в шкаф, – возмущенно сказала вышедшая на встречу пожилая и довольно-таки полная женщина, закутанная в теплый оренбургский платок, перевязанный крест-накрест, как пулемётные ленты на каком-нибудь вояке из старого фильма о революционных матросах, и поздоровалась с ним. – Здравствуйте, вы, что ли, Махмуд?»