Кесаревна Отрада

- Те, которые разгромили Темный Храм? Почему же они ошиблись? В чем?

- Все это нападение... они просто отвлекали на себя - от вас, идиотов, - внимание одного площадного шута, завладевшего царской печатью. И поднялись в полный рост, когда решили, что вы дошли до цели. Авенезер понял ошибку, но - поздно...

- О каком Авенезере ты говоришь?

- Об истинном. Тот, кого зовут Четвертым, фальшивец, подменыш. Но это не предмет разговора... Что вы намерены делать?

- Мы должны вернуться, - немедленно сказал Пист. - Все, что нам осталось, - это доложить об ошибке...

Адмирал чуть наклонил голову.

- Допустим, что это так, - сказал он. - Вопрос следующий: остались ли у вас снаряды для уничтожения башни?

Пист развел руками, потом дополнил жест словом:

- Нет.

Он соврал едва ли не впервые в жизни.

- Жаль...

- Адмирал . - Пист вдруг охрип. - Ты знаешь, где настоящая башня? - и подался вперед.

- Можно сказать и так...

- Ну же?

Адмирал смотрел на него долго и молча.

- Я не могу решить, нужно ли вам знать это, проговорил он наконец.

- Зачем же ты нас призвал?

- Чтобы вь1яснить, кто вы и на что способны... Пист понял, что его вранье не осталось незамеченным. Но - следовало продолжать...

- Это... твой дом?

- Мой дом? Ха! Мой дом я спалил бы, не дрогнув... Это Детский Дворец. Если точнее - шпиль на его крыше.

- Так... - Пист опустил голову. - Злое известие .

- Постой, - сказал поводырь. - А как мы можем быть уверены, что ты говоришь истину?

- Да, - сказал Пист. - И как ты сам это разузнал? Не солгали ли тебе сказавшие?

- Не солгали, - сказал адмирал. - Своему сыну я верю... Верил. Он и воздвигал ее, эту башню... Тебе же скажу, отрок, так: подтвердить сказанное человек может разными путями. Все они могут оказаться нарочиты и ложны. Кроме одного. Человек может подтвердить сказанное собственной смертью...

Он поднял правую руку. Вдоль предплечья вытянулся тонкий клинок морского корда. Одним движением адмирал приставил блестящее жало к груди - и погрузил оружие по рукоять. Левая рука судорожно сжала обод колеса, потом подскочила, чтото ловя из воздуха... Губы приоткрылись, выпуская уже ничего не значащие звуки.

Глаза замерли изумленно. Потом голова свесилась на грудь. Судорога сотрясла плечи. Рука-убийца разжалась и упала ладонью кверху. Маленькое пятнышко крови алело у основания мизинца.

Пист встал. Посмотрел на отрока, потом на мертвое тело, потом опять на отрока.

- Ты что-нибудь понимаешь? - прошептал он. Отрок не ответил. Взгляд его прикован был к темному медальону, который выпал из-под ворота черной блузы. Распахнутую то ли змеиную, то ли драконью пасть - вот что изображал тот медальон; знак тайного ордена Моста...

- Вы уверились? - От стены с тихим шелестом ткани отделилась очень тонкая женщина в черном; вуаль, казалось бы прозрачная, совершенно размывала черты ее лица; голос был неестественно спокойный. Идите за мной. Нас ждет долгий и трудный разговор.

...И вот настал миг, когда стены внезапно и широко расступились, открывая низкий и страшно далекий горизонт, когда золотистый отсвет лег на все вокруг, смешавшись с солнечным светом, когда в ноздри ворвался, заставляя дрожать икры, запах мокрых камней вдоль студеных ручьев и толстых ломтей ноздреватого снега, забившегося в тень зеленых утесов, которые чем-то - не самим цветом, а чистотой, нежностью и интенсивностью цвета... или даже нет: ощущением, которое оставляет цвет в человеке, - напоминали однодневных желтых пуховых цыплят, таких огромных, что их суетливый бег кажется величавой неподвижностью...

Позади возвышалась Башня. Она была так велика, что казалось: от нее нельзя уйти, она бросала пространство под ноги уходящему так же легко, как бросала тень. Странным образом не давался ее цвет: род серого, но не серый. Цвет высохшего топляка, может быть. Цвет выделанной, но не окрашенной воловьей кожи... А вот форма запечатлелась сразу. Много раз (как давно это было!) она видела по телевизору эту самую башню, взлетающую в небо на столбе пламени.

Гигантская ракета. Четыре конические башни, плотно прилегающие к более высокой цилиндрической, на конце которой покоится нечто ажурное и неимоверно сложное, в деталях не различимое, цепляющее облака... Башня Ираклемона. Будто бы - по легенде - громоотвод, собирающий на себя все мировое зло и сбрасывающий его вниз, в преисподнюю, в Кузню...

А внизу... внизу виден был изгиб красноватой ленты дороги, и по нему тянулись в гору маленькие тележки, запряженные маленькими быками. Вон там, правее и выше, под основание Башни уходит широкая штольня. В ней добывают меловой камень. Отряд же Венедима - остатки его - вышел через узкий боковой лаз, где лошадям пришлось ползти на коленях...

Отрада ехала стремя в стремя с Грозой. Юная лучница сразу понравилась ей легким нравом и манерой держаться - уважительной и достойной в одно и то же время. Рассказы ее о том, что сейчас происходит на родине, отличались экспрессией, лаконизмом и словесной выразительностью; девушка явно имела литературный талант.

Поговорить с Алексеем Отраде не удавалось. Его сразу оттерли, отодвинули в сторону. Странно, но вот эту мягкую изоляцию она восприняла с долей облегчения. Он ехал где-то впереди, во главе дозора. Отрада иногда видела круп вороного коня и серую спину, перечеркнутую наискось красноватыми ножнами Аникита... но чаще не видела ничего. Иногда она удивлялась себе, потому что не вполне была уверена в том, что спокойствие ее - не поддельное. Бывает ватность тела: при усталости или испуге. У нее была ватность чувств.

Она боялась, что это - навсегда. И еще больше боялась, что оно вернется...

Что все будет как в тот первый час, в первый вечер, в первую ночь. Когда все рвалось, разлеталось в клочья - душа, сердце... когда боль была такая, что хотелось только одного: умереть. Непонятно, что удержало ее от признания и бесчестья, а ведь это казалось таким простым: честно объявить, что ей плевать на все и ничего не нужно, кроме как жить с Алексеем, любить его, рожать от него детей...

Но она ничего не сказала, ночь прошла в тоске и угаре, а наутро она тупо удивилась, что жива и ничего не чувствует.