Заражение

В кабинете повисла тишина. Они не могли поверить в происходящее, хотя что-то подсказывало, что штатский, не задумываясь, применит силу и, возможно, даже оружие.

– Вы, кажется, берете на себя слишком много, – тяжело дыша, выговорил Трошин.

– Отнюдь, Леонид Маркович.

Штатский снова отошел к окну, как будто рассчитывал там что-то увидеть. Наклонил голову и помассировал виски – с силой нажимая на череп. Кажется, у него болела голова, возможно, начиналась простуда или грипп, подумал Лукин, наблюдая за каждым движением странного человека, которого прислали за ними следить. Разнюхивать. Он явно не в себе. И тот второй. Впрочем, эти ребята все странные – словно живут на другой планете.

– Нам нужно продолжать испытания. Их результаты могут быть нарушены, если мы в самое ближайшее время не возобновим наблюдения и сбор анализов – тогда препарат не будет признан и годы труда уйдут коту под хвост. Вашими стараниями. – Глаза Трошина горели гневом.

– Вы их продолжите. Совсем скоро. – Штатский зажмурился.

Ученые переглянулись.

– Может, вам таблетку дать? – спросил Золотов.

– Таблетка не поможет, – сказал штатский. – Потому что у меня ничего не болит.

– Как хотите.

– Будет лучше, если вы не создадите никаких проблем работе следственной бригаде. Понимаете, о чем я? Не нужно лишних телодвижений. Просто посидите здесь. Дверь я закрою на ключ. Он подошел к небольшому столику, возле фикуса, на котором стоял графин с водой. Налил себе стакан, залпом выпил, икнул. Лицо его перекосило, челюсти задвигались, будто он пережевывал воду.

Ни слова не говоря, поставил стакан на место и вышел. Они услышали, как лязгнул дверной замок.

– Откуда у него ключи? – спросил Золотов.

Трошин похлопал себя по карманам пиджака.

– Мои у меня, – сказал он. – Может быть, у Веры Ильиничны забрали?

Они переглянулись. Каждый из них думал об одном и том же, но первый отважился сказать самый молодой, Илья Лукин:

– Мда. И что будем теперь делать?

Глава 6

22 октября 2012 года

Отношения с Оксаной закончились в тот вечер двадцать второго октября 2012 года, когда раздался звонок телефона в кармане куртки. Андрей возвращался с задания – промозглым днем с фотографом Геной Власенко и редакционным водителем они вдоль и поперек облазили городскую свалку.

На северном склоне гигантской, с девятиэтажный дом, горы мусора, протянувшейся на несколько километров, они обнаружили ветхие лачуги, наспех сколоченные из подручного материала. Зияющие прорехи сараев, откуда то и дело показывались угрюмые настороженные лица, тут же задергивались заляпанной мешковиной, будто там, за этими аляповатыми ненадежными стенами скрывалось нечто ценное. Или жуткое.

Они зашли в лагерь вдвоем. Водитель остался ждать внизу, у развилки шоссе, опасаясь, что машину повредят или вовсе раскрутят на запчасти. Место производило крайне удручающее впечатление. Несмотря на день (они прибыли в половину двенадцатого), было темно, солнце не показывалось уже вторую неделю, холодно и сыро. Почти как в городе, только ко всем прочим прелестям, прибавлялся этот… запах. Сладковатый, приторный, назойливо пробирающийся во все щели, пропитывающий вещи, кожу, смешивающийся с дыханием – поначалу просто невыносимый.

У Андрея кружилась голова. Пришлось ползти по склону вонючей горы, иной возможности подойти к лагерю не было. Как назывались эти люди, живущие и работающие здесь круглый год? Мусорщики? Старатели? Чистильщики? Он понятия не имел. По обрывкам разговоров и слухам, на свалке обитали те, кто совсем опустился, потерял жилье, родных, надежду или вообще все сразу. Тут не спрашивали документов, трудовой книжки и справки из поликлиники, всем было наплевать на твое прошлое, настоящее и будущее – только разгребай мусор, сдавай сырье на пункт и получай причитающееся по прейскуранту.

С южной стороны в паре километров раздавался рев двигателей самосвалов, опрокидывающих звенящую массу на землю, бульдозеров, сгребающих горы трескающегося и крошащегося мусорного варева, под горой глухо лязгала станина гидравлического пресса, запечатывая продукты жизнедеятельности городка в плотные чушки и над всем этим островом, словно шапка ядерного гриба, колыхалось черное-белое облако воронья и чаек. Странное соседство, подумал Андрей. Вороны и чайки.

Он поежился. Казалось, отовсюду на них смотрят глаза. И отделаться от этого впечатления не удавалось. У подножия трущоб, выскочив из-за огромного ящика, на них ринулись две собаки, – невероятно худые, жилистые, на тонких длинных лапах. Они походили на чумных бешеных псов, клочья шерсти топорщились на впалых боках, челюсти лязгали, морды щерились глухим рыком.

Гена вскинул свой Никон, то ли пытаясь защититься, то ли в надежде сделать последний кадр, который прославит его хотя бы после смерти. Камера с внушительным объективом не отпугнула, а лишь раззадорила псов: они хоть и сбавили скорость, но теперь по их оскалившимся мордам было понятно – наглые двуногие сильно пожалеют, что ступили на чужую территорию. Где их никто не ждал.

Андрей с детства боялся собак, они внушали ему животный ужас: не раз кусали, потом мать возила его на уколы «в живот», так он думал, холодея, когда впервые на его ноге сомкнулись челюсти бездомной псины, обитавшей на пустыре за домом.

Оказалось, сорок уколов в живот – городская легенда. Так сказал усатый, огромного роста и силы фельдшер травмпункта, осматривая место укуса. «Хотя… в пятидесятых годах так и было – кололи взвесь мозга больной бешенством овцы, а сам вирус деактивировали с помощью фенола. Вакцина получалась слишком слабой, поэтому требовалось много уколов – четыре раза в день в течение месяца, чтобы точно сработала» – говорил он с озабоченным видом холодеющему от ужаса мальчику.

– Считать умеешь, сколько получится? – спросил фельдшер, набирая огромным шприцем мутную жидкость из банки.

Андрей чуть не заплакал, слезы навернулись на глаза, от страха его затрясло. Мать стояла за дверью, она ничем не могла помочь.

– Сто… сто двадцать… – пролепетал он.

– Правильно, – сказал фельдшер. – Сто двадцать уколов. И это еще не все, потом пятнадцать дней дополнительно. Но… не трясись ты так, теперь все иначе. Шесть уколов и свободен, мой юный кинолог.

Разговор тридцатилетней давности всплыл у него в голове, когда ближний пес, трамбуя лапами скрипучий пакет, ощетинился, чуть присел, готовясь к прыжку. Его жуткий утробный рык заставил Андрея попятиться, и он впервые пожалел, что не носит с собой оружия. Хоть бы и травматического, любого. Он был бы рад даже обычному перцовому баллончику. Гена стоял плечом к плечу, удерживая камеру возле груди – собаки же, такие худые, что походили на тени, кажется, были готовы идти до конца и уж точно не думали о смерти.

– Гена… – прошептал Андрей, – …когда она прыгнет, я схвачу… а ты мочи камерой по башке. Понял? – Нагибаться за палкой или камнем не было времени.

Гена вздрогнул. Сама мысль, что их запросто могут загрызть собаки, до сих пор не приходила ему в голову. Андрей же точно знал – эти могут, как тогда на пустыре. Но там ему повезло, первая собака вцепилась в ногу и принялась трепать штанину, а стая выглядывала из-за ржавого гаража дяди Наума на обочине, куда шел Андрей – в «штаб», когда вдруг из-за деревьев выехала на велосипеде тетя Дебора, жена дяди Наума. Она всегда проезжала мимо гаража, когда направлялась на дачу, – лишний раз убедиться, что все в порядке и их транспортное средство в безопасности. Огромная необъятная соседка, непонятно как управляющаяся с раскладным велосипедом, заметила мальчика и повисшую собаку на его ноге, удивительно проворно соскочила с педалей и заорала – зычным, натренированным голосом потомственной одесситки. Собак ветром сдуло, от уколов же отвертеться не удалось.

Андрей покосился. В ближайшей кибитке дернулась занавеска, грязная тряпка бардового цвета колыхнулась едва заметно, но он понял, что внутри кто-то есть.