Страница 8 из 20
Он зачем-то с ожесточением швырнул окурок в сторону, хотя урна стояла тут же; пожалел об этом, но ненадолго; зашел в теплый вестибюль больницы.
– Здравствуй, Андрей.
– Привет, Леха, – человек лежал на больничной койке, подложив под верхний отдел спины большую подушку – так удобней было общаться. Алексей успел заметить, что одна нога его была забинтована, но не в гипсе. В палате все было белым и казенным. Запах, разумеется, был больничный. Алексей в детстве часто болел, и посещение подобных помещений для него составляло порядочную часть жизни, прошлой жизни. Поэтому он оставался весьма неравнодушным, когда ему приходилось теперь, в роли уже взрослого человека, находиться в больничной палате – запахи лекарств и стерильной обработки будили далекие волнующие воспоминания.
Алексей осторожно пожал слабую горячую руку товарища, приставил стул к койке и сел, закинув ногу на ногу; сочувственно улыбаясь, спросил:
– Ну что, хулиган, рассказывай – как ты докатил свое примерное существование до такой жизни?
– Леха, ты меня прости за то, что я натворил там, у тебя в квартире, честное слово, я не хотел, чтобы так все получилось, – Андрей виновато обнажал красивые ровные зубы в робкой улыбке. – Я бы обязательно все убрал после той гулянки, если бы не оказался здесь....
– Ты скажи мне, любезный мой камикадзе, зачем ты прыгал в окно? – Алексей еле сдерживался, чтобы не засмеяться, глядя на своего непутевого друга, находящегося сейчас, учитывая все прошедшие события, в таком комичном положении – на койке с перебинтованной ногой, но все же неунывающего и все с тем же озорным блеском в глазах.
– Понимаешь, я, почему-то, так испугался, когда выяснилось, что в дверь настойчиво звонят, и не кто-нибудь, а милиция. Сначала думали – не открывать. Но звонки не прекращались. А когда Марина – та девушка, помнишь, о которой я тебе рассказывал – пошла открывать, все думаю, надо что-то делать. Черт меня дернул открыть окно и выпрыгнуть. Слушай, все происходило как в тумане – я думаю это все из-за чрезвычайно большого количества алкоголя, который я употребил. Ты же знаешь, что я не пью, а тут было так хорошо, так весело, что я, кажется, забылся.
– Да, погулял ты на славу, Андрюшка. Что с ногой то? Соседка сказала, что у тебя там что-то серьезное. Кстати, это именно она вызвала милицию. Она услышала сильный шум из-за двери, – подумала, что дерутся, поэтому то и позвонила куда следует.
– Вот, значит, почему они приехали. Ну что же, претензий к ней у меня нет, но, думаю, они есть у тебя. А с ногой – неудачно я при прыжке приземлился. Представляешь, кто-то умудрился поставить прямо у тебя под окнами этого сраного снеговика. Надо мной вся больница теперь смеется – я теперь человек, которому накостылял снежный демон, можешь в это поверить?
– Да, я знаю эту историю, ну а кто дрался?
– Не дрались, а боролись, шутя. Леха, большой бардак устроили?
– Порядочный. Но не волнуйся – все последствия ликвидированы, попотеть, правда, немного пришлось.
– Извини, дружище, я заглажу вину, как только смогу. Слушай, ты-то как сам, после похорон то?
– Нормально, как видишь, приспосабливаюсь.
– А батя твой как все это переживает?
– Держится, сегодня зайду к нему. Я ведь только вчера обратно вернулся к себе. Ты-то долго еще будешь здесь лежать?
– Пока не знаю, ногу прооперируют, а там видно будет, – Андрей задумчиво смотрел на своего друга. – Ты похудел, но тебе идет.
– Спасибо. Я тебе фруктов принес немного.
– Спасибо. Тяжело терять близких, а Леха?
– Тяжело, Андрюха, очень тяжело, – Алексей достал сигареты из пальто. – Ты не против?
– Нет, дай мне тоже.
– Ты же бросил?
– Чрезвычайное положение – пока можно.
– Понятно.
Они молча закурили. Сигаретный дым, медленно извиваясь, пополз по палате. Кроме них двоих в ней никого больше не было. После недолгого молчания Андрей сказал:
– Знаешь, Леха, в чем мое преимущество перед тобой – я никогда не испытаю того чувства, которое сейчас испытываешь ты, потому что я – сирота. Мне некого терять, Леха, и меня никто не потеряет, – он глубоко затянулся. – Но все же, я тебе завидую.
– Это почему же?
– Я гляжу сейчас на тебя и вижу: – ты изменился – ты стал красивее, ты стал другим, думаю, ты стал, наверное, лучше. Плохое чувство не преобразит так человека в столь короткий срок, и во взгляде у тебя что-то поменялось – он стал мудрее.
Алексей ухмыльнулся, слушая своего друга. Андрей пристально вглядывался в него, продолжая курить. Они стряхивали пепел в старый заплесневелый граненый стакан, который Алексей нашел на подоконнике в палате.
– Не знаю, Андрюха, можно ли мне завидовать. Я бы не желал тебе испытывать то, что испытываю я.
– А я думаю, что как раз то тебе и можно и нужно завидовать. Ты знаешь, я столько раз был на похоронах, что понял одну вещь....
– Какую?
– Люди плачут по себе, оплакивая усопшего, понимаешь? Когда плачет человек над могилой – он плачет по себе; не о том, кого больше нет, а о том будущем, которого больше не будет. Может быть, это и эгоистично с одной стороны, но зато только там, только на похоронных процессиях я видел такой сильный экспрессивный контраст – апофеоз чувств: сила, которая связывала близких с усопшим, превращается в горечь слез…
– Дурак ты, Андрюха. Может быть, люди и плачут по себе, ведь им иного то и не сделать больше – это единственное, на что они способны, – мертвых не поднять, – а слезами они приветствуют одиночество, приходящее на смену ушедшему из жизни; но не такого контраста чувств, как ты выразился, желает каждый человек. Он, каждый человек, желает испытывать как можно больше радостных моментов на протяжении жизни, а радостные моменты человеку принято получать из удовольствий – телесных, умственных. А близкий человек соединяет в себе все существующие удовольствия, вот почему так тяжело его терять. А смерть – традиционно сложившаяся форма бытия, обязательный и неизбежный акт каждого из нас. Но у нас, у живых, есть одно неоспоримое преимущество – только мы, живые, можем умереть, и только мы, живущие, одарены правом быть рожденными.
– Сомнительное преимущество, Леха, тебе так не кажется? И какой же тогда смысл во всем этом, неужели мы живем только для того, чтобы воспользоваться этим преимуществом – умереть? – после этих слов они посмотрели друг на друга и засмеялись в унисон.
– Да, Алексей Неверов, вы ничуть не изменились, я ошибся, снимаю шляпу.
– Да, ничего не меняется. Только жить почему то становится все тяжелей, невыносимей, – Алексей потушил сигарету о внутреннюю поверхность стакана, сплюнул в него, потопив остатки угольков в слюне.
– Эй, эй, что я слышу? Ты что, Леха, такое говоришь? Сейчас смеялся и, вдруг, заплакал.
– Я не плачу, идиот.
– Я тебя проверял. Ты на меня посмотри – вот кому надо плакать, и не плакать, а рыдать. А я смеюсь. И знаешь почему?
– Ну?
– Да все потому, что я знаю один маленький секрет – жизнь, как бы ее не возносили, и ты в том числе, она всего лишь жизнь, не более. Ее не поставить в рамку, за нее не дадут медали, и она, в конце концов, не спасет тебя от смерти, понимаешь меня? Нет никакого эталона, стоящего где-то под стеклянной колбой, с которого можно было бы списывать свой путь, равнять его на мнимые правила и идеалы; и глупо заключать свою стезю в рамки существующих стандартов – этим ты обретешь себя на страдания....
– Умно тобою сказано, Андрей. А что же делать, по-твоему, если не знаешь что делать, как жить – для чего жить? Ты знаешь, я сутра встаю и вижу только серые тона. Они порою до того серы, что отблики на них являют какие то свинцовые вспышки… Даже зубы почистить нет никакого желания, – для чего, спрашиваю я себя, делать это, для кого, возникает вопрос, это необходимо?
Андрей с усилием приподнялся на постели, по его лицу прошла напряженная дрожь, вызванная, по всей видимости, болью:
– Послушай, Леха, у тебя сейчас хандра, депрессия или как там еще назвать твое состояние, это нормально; нормально – ты прости меня – в том смысле, что ты не смог бы чувствовать себя по-другому, – в противном случае ты бы оказался просто бездушным троглодитом…