Римаут. Ледяной ключ

Молоко в холодильниках скисло, так все и едят печенье, запивают соком и колой. Взрослые отделы с выпивкой стоят почти нетронутые, редко где бутылок не хватает, а обычную еду растаскивают. Кто постарше — варят что-то, а мелкота, вроде них, живет на вредной ерунде.

— И что Эмма? — жадно смотрит на нее Вик.

Агата чувствует прилив фантазии. Что-что, сейчас сочинит на ходу, мало не покажется.

— Она сказала, это заговор. По всей Земле так: взрослых отключили, а нами, детьми, скоро займутся. Ты же видишь — свет иногда дают? Вода в кране есть, хоть и напор слабый. Это чтобы мы не умерли. А скоро они появятся и тогда…

— Инопланетяне, да? — Вик чешет затылок, вид у брата уморительно серьезный и сосредоточенный.

— Нет! — Она быстро перебирает варианты. — Не они. Это — колдуны. Злые волшебники, набравшиеся немыслимой силы. Они долго-долго прятались, целые века, а теперь решили напасть.

— А почему — сейчас?

— У них новое заклинание появилось. — Сестра понижает голос до шепота. — Паутени называется. Его придумал гениальный колдун, один из самых сильных. Это как паутина, но из теней, размером на всю планету. Как платок на глобус накинуть — представляешь?

Вик зачарованно кивает. Совсем глупый, что ли?

— Взрослые немного поспят. Недели две, кто-то и меньше, а потом встанут уже слугами волшебников. А нас, детей, они уже сами заставят слушаться.

— Неделя уже прошла… — детским голосом пищит Виктор. Лицо у него бледное, только на щеках выступили от волнения пятна.

— Ну вот. Значит дней пять еще потерпеть. Или семь. А потом новая жизнь начнется. Правда, придется служить этим всяким этим, но это не страшно. Они люди все древние, мудрые, плохого не скажут. Наоборот, теперь ни оружия не будет, ни войн, круто же!

— А если я не хочу никому служить? — упрямо спрашивает Вик. — Тогда что?

— Тогда тебя съедят, братец! — нарочно противным голосом говорит Агата и начинает смеяться. Гадко и громко, словно каркает. — Они хватают и жрут тех, кто против.

— Замолчи! Замолчи! — вскакивает он и пытается закрыть ей рот рукой. Сестра отбивается, сперва в шутку, потом начинает бить его изо всех сил. Вик, кажется, сходит с ума — он кидается на нее, неумело, но больно тыкая кулаками. Куда попадет.

Агата выбегает из комнаты, прихватив телефон, и запирает дверь снаружи. Дом старый, не только высоченные потолки и их шестой этаж на уровне обычного десятого, но и двери мощные, деревянные, с замками. Вот она ключ и поворачивает, посмеиваясь над глухими ударами с другой стороны.

Далеко внизу, под окнами, раздаются ухающие звуки, ритм, созданный скрежетом. Нравится же кому-то такое слушать!

Сзади раздается тихий шорох, едва слышный сквозь музыку снизу. Агата поворачивается на звук, и телефон выпадает у нее из руки. В дверном проеме, ведущем на кухню, стоит странный мужчина. Волосы седые, клочьями, борода до пуза. Наряжен в черную до пола мантию с откинутым на спину капюшоном. Обут почему-то в железные сапоги — она такие только в музее видела, в разделе рыцарских доспехов. В четвертом классе на экскурсии.

— Ты чего, кукла говорящая, о нас правду рассказываешь? — неожиданно зло интересуется старик. Голос у него визгливый, неприятный. Как гвоздем по тарелке водит: вззз-вззз.

— Ты кто? — оторопев, спрашивает Агата.

— Колдун я, не видно, что ли! — фыркает гость. — Мощный. Живу я теперь здесь. Так чего разглашаешь, ребенок?

— Да я все придумала же… — теряется Агата. Она приваливается спиной к запертой двери, в которую уже не стучит брат. Устал, наверное. — Так, из головы…

— Глупая ты, клянусь паутенью! — ворчит старик. — Но это не новость. Жрать лучше давай, ты ж за хозяйку нынче?

— Соку могу… — с трудом соображает девочка. — Рулет есть. Шоколадный.

— Что за дрянью вы питаетесь! — негодует колдун и взмахивает рукой. Из рукава мантии вылетает несколько мышат, с тихим писком они падают на пол и начинают разбегаться по углам. — Лови полевок, дурища! Суп варить будем.

Агата в ужасе нащупывает ключ за спиной, торчащий из замка, поворачивает, стараясь не шуметь, и выдергивает его из двери. От толчка дверь распахивается, Агата выпадает в их с братом комнатку и с гулким грохотом захлопывает массивную преграду между собой и этим жутким стариком. Сует ключ в скважину и дважды поворачивает его в замке.

Уф-ф-ф…

Она оборачивается, ища взглядом Виктора, но его нет. Только окно нараспашку — одна створка полностью, вторая почти. Легкий летний ветер играет с занавеской, то закидывая ее край на подоконник, то вытаскивая наружу, словно интересуется: далеко ли прозрачная ткань вытянется над пустотой за бортом.

На столике, прямо в раскрытой тетрадке, где Вик решал свои бесконечные примеры, что-то написано его крупным корявым почерком. Наискосок, красной ручкой поверх множества цифр.

Но Агата не смотрит, она бросается к окну — высокому, метра два, как любили раньше строить, залазит на подоконник и выглядывает вниз. Она уже готова увидеть, что там должно быть — кровь на асфальте, щуплое тело брата, едва видное с такой высоты. Возможно, кого-то из соседских детей, привлеченных зрелищем смерти — чужая гибель притягивает, есть в этом что-то манящее.

Но внизу пусто. Неровный ряд машин, так и стоящих неделю без движения, крыши старых сараев, чудом уцелевших в этом районе Глобурга, и край дороги.

— Сестра! А я разгадал заклинание, — читает над ухом наклонившейся вниз девочки противный визгливый голос. — До встречи в новой жизни.

Она поворачивает голову и видит колдуна, по-хозяйски усевшегося рядом с ней на подоконнике. В одной руке у него тетрадка брата, в другой — старомодный монокль, стекло которого дрожит у глаза. От старика пахнет затхлостью, сухим сеном и мокрыми листьями. И чем-то еще тянет, непонятным, но навевающем мысли о деревне.

— Сбежал-таки, постреленок! — с осуждением говорит старик и выбрасывает за окно тетрадку. Агата видит, как та, неуклюже, как раненая птица, рывками опускается вниз, то подброшенная ветром, то притянутая к земле.

— Сбежал… — соглашается девочка.

Она чувствует, что что-то в ней ломается. С беззвучным треском. Теперь она готова служить этому непонятному существ. — Суп из мышей с картошкой пойдет? У меня там есть на кухне пара клубней.

— Ох, моя дорогая… — Вместе с голосом наставницы девушка возвращается на набережную. Обратно. Прочь из этого липкого, как джем, наваждения. — Я думала, ты сильнее. Не в смысле способностей, а характером. Так легко сдаться…

— А что такое — паутени, Мадлен? — дрожащим голосом спросила Агата.

— Да я даже не знаю, куда занесло твое подсознание! — рассмеялась наставница. И с ее смехом морок сгинул, вернув реальность уже полностью. — Вижу, что ты боишься за родителей, за брата… Больше, чем за себя боишься. С этим нужно что-то делать. Попробуем напугать тебя больше, это бодрит.

Море перед ними начинает волноваться. Не шторм, нет, просто порыв ветра рвет гладкую поверхность, задирает барашки волн и катит их прямо на бетон набережной.

— Преодолей все, и будь как вода, моя дорогая, — шепнула на ухо Мадлен. — Стремительная снаружи и бесконечно спокойная там, на глубине. Это и есть мудрость.

Агата впитывала аромат моря. Сложную смесь запахов, которую не в силах повторить человек, созданную как будто специально, чтобы навсегда остаться в наших воспоминаниях.

— Будем лечить твои страхи, девочка… — сказала Мадлен. Воздух вокруг них — теперь уже двоих — закрутился коротким смерчем и потемнел. — Когда ты обретешь силу… Точнее, когда она дотянется до тебя и выйдет через твое тело в мир, ты должна уметь быть совершенно спокойной. Что бы ни происходило. Что бы ни грозило тебе или твоим родным.

Они снова были не на набережной. Агата вообще не понимала, что это за место, но здесь было страшно. Вокруг лежал снег, как на родительских фотографиях, сделанных когда-то в Норвегии: огромные как холмы сугробы, через которые только кое-где пробивались верхушки темно-зеленых, почти черных елей. Солнца не было видно — низкие свинцовые облака мешали даже понять, что сейчас: день? Вечер?