Страница 17 из 23
…Забыла рассказать про «матрешку». В первом акте на сцене стоит натуральный массивный шкаф, огромный, как триумфальная арка, прикрытый шелковым пологом (цвета осенние, матовые, черно-белый, сиреневый, беж). Во втором акте – на сцене скамейка из тяжелого «мрамора», а вместо задника – два панно, раскрытые, как книжка, и изображающие сад. В финале героини обеих историй – молодая Киёко и старая Комати – встретятся в этом саду и посмотрят в глаза друг другу, молодая Красота и старая Гармония, которые так занимали при жизни Мисиму. Мелькнет мысль: уж не они ли и есть та самая Смерть, что стоит на часах в Театре Но? Полог осенних цветов они вдруг выдернут у вас из-под ног, потащат на себя, и он волной закроет всю сцену и тело мертвого Поэта. А потом закроют и декорацию-книжку, которая окажется створками того самого шкафа. Выходит, первый акт вы смотрели снаружи, а второй – изнутри.
…Девушка, вспоминающая убитого возлюбленного. Антиквар, растревоженный чужой страстью. Как зыбко счастье, и к несчастью ты всегда не готов.
…Старуха, вспоминающая юность. Поэт с распалившимся воображением. Как безмятежны и воспоминания.
…Девушка хочет умереть. Поэт хочет жить. Все мы временные жильцы и странники на этой земле.
А в чем тогда смысл?! «Нет смысла – ради одного мгновения». Старуха Мисимы отвечает насмешливо: «Все на свете когда-то уже считалось банальным. Проходит время, и все возвращается». Одно только живое банальным быть не может. А смысл в том, чтобы просто жить… «Не бойтесь и не загадывайте наперед, все это пустое».
Случайно вышло так, что я посмотрела этот спектакль на 9 день после смерти актера Юрия Степанова. «Слышен плеск фонтана, а самого фонтана не видно. Как будто дождик».
Сергей Женовач
Чудо, что «женовачам» не пришлось ждать своего счастья, как, например, «фоменкам». Оно упало им в руки… Сама эта возможность – жить, как хочется, да еще в молодости, да еще в начале творческого пути и при нашем диком капитализме – вызывает жгучую зависть. Бывшие студенты Женовача, возможно, и не понимают, как крупно им повезло.
Запах чужого счастья[12]
Свой 4-й сезон (второй в собственном доме) Студия театрального искусства С. Женовача закончила премьерой. Сыграли «Три года». Не суетясь, не слишком заботясь о рекламе, никак не переназвав «скучную» повесть Чехова во имя кассы. Сыграли, как умеют, как знают, как дышат. Были услышаны. Произвели «шершавое впечатление», сказал бы А.П.
В дождливом мае запахло липой и сеном. Запахло счастьем.
Меня этот запах чужого счастья начинает преследовать уже на ул. Станиславского, всякий раз, как я ищу «щель в заборе». Туда следует нырять, чтобы попасть к «парадному подъезду» СТИ. У них и «парад» свой: провинциальная тишина посреди гудящей Москвы, в центре мощеного дворика – березы в «песочнице», вокруг дома – «каре» заводских корпусов из красного кирпича, актерский «иконостас» – на заборе, в фойе – окна от пола до потолка. В предпоследний раз испытывала подобное чувство, когда входила на Сретенку, к А. Васильеву. Дом, в котором хочется жить и работать, не покладая рук.
Ритм жизни и мысли тут меняется мгновенно. Все то, что «раздражает и утомляет, и делает будничную жизнь неприятной», как у чеховских героев, в СТИ перестает казаться фатально непреодолимым. В этих стенах возвращаешь себе меру вещей.
В нашей общей ситуации, когда «само наслаждение искусством мало-помалу приелось и превратилось для многих в скучную, однообразную обязанность» (уж для театральных критиков точно!), когда не видно вокруг «прочных, постоянных привязанностей», рождение этой маленькой компании однокашников кажется чудом. Чудо, что «женовачам» не пришлось ждать своего счастья, как, например, «фоменкам». Оно упало им в руки.
Приятен и, если хотите, умиляет сам факт – наличие в жизни героя, этого нового русского мецената, загадочного, как Монте-Кристо, который содержит молодой театр. И то, что поселился театр на бывшей фабрике Алексеева-Станиславского (того самого!), символично. И то, что теперь эта новая по тону студия («студия», «тон» – какие забытые любимые слова Немировича!) пытается поддержать репутацию захиревшего русского психологического театра, тоже радует.
Тут невозможное кажется возможным, некрасивое становится красивым, а «рабочее», практичное, удобное (обыкновенное!) выглядит в высшей степени театральным. Это касается и здания, спроектированного А. Боровским (его «ребенок» хорош необыкновенно!), и спектаклей, в нем играемых. Это не значит, что абсолютно все они равноценны. Для меня, скажем, «Игроки» и «Битва жизни» (особенно после «Мальчиков», Шекспира и, увы, так и не восстановленной «Поздней любви» У. Баялиева) – повторение пройденного, «школьный» урок. А чеховские «Три года» – важное продолжение смысловой линии, начатой в «Захудалом роде». В общем, приходишь на фабрику, а видишь нефабричное шитье. Тогда как в стенах, куда более намоленных и славных, часто получаешь то, что можно съесть в любой антрепризе-забегаловке.
Рискуя вызвать насмешку в людях практических или непосвященных, в СТИ становишься сентиментальным и не чувствуешь от этого неловкости. Крепишься, хмуришься, хочешь быть строгим, а потом все равно «рассиропишься», видя, как в фойе за общим столом под белой скатертью зрители пьют чай. И тоже хочется усесться в старый кожаный диван с валиками (именно «в»!), который вздохнет и причмокнет, приняв тебя в объятия. А то взять да и произнести речь перед «многоуважаемым шкафом» в фойе, разглядывая стоящие в нем хорошие книжки – те, что в этом доме читают и играют на сцене, потому они в шкафу и стоят: Шекспир и Диккенс, Островский и Достоевский, Гоголь и Лесков, Платонов и Чехов…
Сама эта возможность – жить, как хочется, да еще в молодости, да еще в начале творческого пути и при нашем диком капитализме – вызывает жгучую зависть. Бывшие студенты Женовача, возможно, и не понимают, как крупно им повезло. «Никогда человек не бывает доволен тем, что у него есть» – мудрый А.П.! Осознать это счастье куда острее счастливцев способен лишь тот, кто был им обделен: например, первый актерский курс О. Табакова, «Табакеркой» так и не ставший, или щукинская «Ученая обезьяна», которую угробил дефолт, или нынешний курс Г. Козлова в Питере, который театром так никак и не станет… Но хорошо бы понять, что это нормально – так жить, так начинать, так постепенно расти и умнеть. (Если, конечно, мы хотим вернуть себе великий театр.) Без роскоши, но чисто и уютно. Весело и со смыслом. И сколько бы ни продлилась эта идиллия (а она, конечно, не вечна), в своей взрослой жизни эти актеры станут уже другими, должны быть другими. И будут вспоминать урок своей юности с непреходящей радостью.
Собственно, С. Женовач это и понимает, коль скоро выбирает для сцены не чеховские водевили или рассказы Чехонте, а грустную повесть «Три года»: историю о быте и нравах в московской купеческой среде столетней давности. Историю о любви и ненависти, вере и безверии; историю хорошего, но слабого человека Алексея Лаптева, который так и не стал ни доктором, ни писателем, как Чехов. «Ни гибкости, ни смелости, ни сильной воли; я боюсь за каждый свой шаг, точно меня выпорют; я робею перед ничтожествами, идиотами, скотами, стоящими неизмеримо ниже меня умственно и нравственно; я боюсь дворников, швейцаров, городовых, жандармов, я всех боюсь…». Хотя… для человека, способного так страдать и так себя анализировать, еще не все потеряно. «Поживем – увидим» – последние слова повести и спектакля.
Чехов написал повесть, когда ему было 35. Она, конечно, автобиографична. Актеры – на пять-десять лет моложе автора, а их мастер – лет на десять старше. Можно сказать, что в этой работе встретились три главных поколения, которые способны понять друг друга, потому что в эти три десятилетия человеком делается жизнь: совершаются главные поступки и ошибки, делается выбор, особо остро и трагически думается о любви, о смысле, о смерти.
12
Планета красота. 2009. № 8–9. В списке публикаций название: «Река Жизнь.