Страница 14 из 23
…Когда в финале спектакля на сцене неожиданно появляется Вилли, при фраке, цилиндре и с букетом в руке, для зрителя, не обязанного читать драму абсурда глазами, это оказывается шоком. Вилли медленно, ползком продвигается вверх по холму, к Винни, единственно дорогой и любимой им женщине, по шею зарытой в песок, примолкнувшей и, похоже, уставшей вести свою ежечасную битву за еще один счастливый денек. Слышен хруст камешков под его башмаком и хриплое прерывистое дыхание. Без единого слова Сергей Пинегин сопровождает эту сцену таким колоссальным по чувственности внутренним монологом, что заставляет зал задохнуться от нежности, забыть раз и навсегда, что пьесы Беккета – это вроде бы «сухой паек», «холодные закуски» (куда там, при таком финальном катарсисе!), и воочию убеждает, что русский Беккет, русский «театр абсурда» – это не очередная выдумка театроведов, а реальный факт.
Ефремов, не любивший формальный театр, считал, что Беккет – суперреалист, гиперреалист. «Вот это самое интересное. Вот бы сыграть этого Беккета по закону живого театра, показать возможности реализма настоящего, а не примитивного. Метафизический условный фон – пожалуйста, обстоятельства, среда – условные, немыслимые, но играть предельно правдиво, серьезно».
Вячеслав Долгачев
Может, В. Долгачеву, проведшему 10 лет в ленивых раскидистых кущах МХАТа, и надо было уйти оттуда навсегда, чтобы, наконец, сыграть в «свою игру»? В общем, если у человека есть цель, хочется, чтобы он ее поразил… За те 9 лет, что он руководит Новым театром, он оживил этот дом и сумел собрать вокруг себя компанию артистов, которые его понимают и которые стали командой.
Время любить и рожать[9]
Спектакль «Время рожать» – четвертый тактический ход режиссера В. Долгачева, который третий сезон возглавляет Новый драматический театр, осиротевший после смерти Б.А. Львова-Анохина. Сначала Долгачев поставил публицистический спектакль «Профессионалы победы», возвратив на сцену давно молчавшего А. Гельмана. Потом были «12 разгневанных мужчин», легендарный киносценарий, детектив, в котором некогда блистал Генри Фонда. Далее последовал «ELSINORE», экстремальная и довольно эффектная версия «Гамлета» в постановке А. Прикотенко, молодого и модного режиссера из Петербурга, уже получившего две престижные премии – и петербургский «Софит», и «Золотую маску». В начале этого сезона пришло «Время рожать».
В основе спектакля – десять рассказов молодых российских писателей, опубликованных под одной обложкой любителем литературных «коллекций» Виктором Ерофеевым. Ситуации рассказов – «нашего времени случай», попытка обозреть окрестности России начала XXI века. Герои рассказов, среди которых дети и взрослые, «старые» и «новые» русские, «столичные штучки» и провинциалы, интеллигент и нувориш, молодая журналистка, киллерша и даже душа убитого бандита – характеры и типы тоже сиюминутные. Когда смотришь на сцену, все кажется, что «мы где-то встречались».
В сущности, это «второстепенные люди», как сказала бы К. Муратова. Их жизнь интересна только им самим, но это не значит, что они не стремятся, например, к счастью, не думают о смысле жизни или недостойны чужого, в данном случае нашего, внимания. Таков был, видимо, ход мысли режиссера, когда он сочинял свой «групповой портрет поколения в полете на фоне тоски по оседлости» (так «сложноподчиненно» звучит жанр спектакля).
«Попытка полета» вышла забавной и драматичной, «портрет» – не лишен остроумия и наблюдательности «художника». Пестрая сценическая картинка, на мой взгляд, адекватна образу сегодняшней реальности, сплошь сумбурной, напоминающей так и не собранный впопыхах puzzle. Почему портрет поколения дан «в полете»? Скорее всего, это «безопаска» режиссера и В. Ерофеева, подсказавшего В. Долгачеву такой жанр. «В полете» – значит, в эскизе, недорисованности и недосказанности. Современная жизнь летуча, как пары эфира. Ее трудно отжать «в формах самой жизни». Все меняется мгновенно, начиная с коммунальных платежей и кончая точкой зрения. Сегодня «дрянь плохая» завтра становится «дрянью хорошей», талантливый вчера сегодня объявляется бездарью, а бездарь – делателем шедевров. Когда люди живут без тормозов, без печки, от которой легко плясать, без веры (в самых разных аспектах) – просто потому, что не успевают все это купить или обрести… когда реальность дрожит, как ряска в пруду, как желе на праздничном столе, очень трудно «остановить мгновенье». Всякое остановленное может показаться вчерашним и устаревшим. В такой ситуации предпринимать «попытку полета» – дело довольно муторное. Возможно, поэтому ставить современные тексты большие московские театры и не торопятся. Легче легкого нарваться на замечания в субъективизме и «неполноте охвата». Хотя именно субъективизм, на мой взгляд, в постановке на современную тему только и способен сегодня дать интересный результат.
Конечно, выбор Долгачева субъективен. Из 30 рассказов под одной обложкой он выбрал 10 и на свой вкус. Но тем этот выбор и хорош, что понятен. Наверное, режиссер выбрал совсем не то, что выбрал бы Ерофеев. В молодых писателях их волнует, явно, различное. Для Долгачева главное – не их право на матерную браваду и не «право наций на самоопределение», не агрессия, она же оборотная сторона комплексов, а все-таки жажда оседлости – поиск опоры, основы, якоря, привязи, привязанности. И значит, право на сострадание.
Поняв, что в современной жизни драма – это (уже или еще) без пяти минут фарс, режиссер не стал убиваться, а развеселился. И задал спектаклю ритм бесконечного бега, заметив, что гонит героев по жизни не романтическая «охота к перемене мест», а вполне прозаическая тревога, внутренний непокой. Чувствуя, что традиционный психологический театр (а Долгачев всегда казался приверженцем именно такого театра), да еще пребывающий в кризисе, «не справляется» с этой «нетрадиционной» жизнью, режиссер призывает на помощь эксцентрику и абсурдизм. Поэтому герои спектакля говорят одновременно и «от себя», и «от автора». Поэтому сюжеты сыплются на сцену, не ожидая очередности, по принципу контрапункта. Поэтому только первые пять минут костюмы (художник Н. Закурдаева) кажутся реалистическими, а потом – с легким «сюром». Словно известкой, они «заляпаны» обрывками тех самых текстов, что представляют на сцене. Вот у пьяного на спине (особенно зимой) может отпечататься след чьего-то ботинка? А у героев Долгачева – то на локте, то на подоле – то отпечаток собственного имени, то хвостик реплики, то начало «умной» сентенции. Раз жизнь летуча и китчевата, то и декорации спектакля (удачная идея режиссера!) создаются и разрушаются на наших глазах. Вместо задника – огромный белый «лист» бумаги, на котором каждый из персонажей оставляет свой автограф, свое граффити. Так что к финалу «портрет поколения» оказывается снабжен еще и живописной кардиограммой. Потом «лист» срывают, комкают и рвут в клочки, то есть проделывают с ним то же, что творят со своей жизнью герои «времени рожать». Да, собственно, и все мы. Порой и отчасти. Оставшиеся перед пустой сценой. Лениво и неохотно размышляющие: а может, все-таки начать новую жизнь (как новую драму) с чистого понедельника? Уж очень манит к себе белый цвет, этот знак широких возможностей.
Оппоненты и ерофеевской «молодой прозы», и долгачевского спектакля (а такие есть) говорят, что сюжеты их отвратительны. Так ведь и жизнь груба. Еще говорят, что поколение героев, представленное на сцене, немолодо и несимпатично. Так ведь Долгачев и не обещал молодых и красивых. Он обещал типичный «пейзаж после битвы», а как раз существование в современном контексте 30 и 40-летних героев и является, на мой взгляд, самой драматичной современной темой для театра. Да, конечно, киллерша в героинях имеется, а вот «как живет наш брат, учитель» мы так и не узнаем. Да, бандиты и бригады надоели, но пахарей-то пока взять негде. И в конце концов, дело ведь не в сюжете, а в деталях, не в словах, а в том, что между строк. В том, что режиссер обнаружил в рассказах молодых писателей некую, правда еле пока пробивающуюся, вампиловскую интонацию. В том, что заметил: за брутальной лексикой скрывается типично русская сентиментальность, а при всем декларируемом концептуализме молодой прозы ее главная мысль до ужаса старомодна: всюду жизнь – и в Москве, и в городе Уссурийске, и она течет, не выходя из берегов. Всюду люди, и все они банально жаждут одного – «чувства л.», как выражается одна героиня.
9
Планета Красота. 2004. Декабрь.