Страница 10 из 23
Ведь дело же не в хвалебных рецензиях. Мы же понимаем, что спектакль не всегда происходит.
Ну, бывает, ничего не сошлось сегодня. Ну, приди еще раз. Свободин смотрел «Катерину Ивановну» четыре раза! И написал мне потом огромное, на 7–8 страниц, письмо, когда мы ехали на БИТЕФ. Написал, чего не надо делать артистам, чтобы не проиграть фестиваль. Я им это письмо зачитывала. Оно у меня до сих пор хранится как образец работы театрального критика с театром. Мы потеряли такое сотрудничество театра и критики. А оно нужно – когда ты на выпуске, оно нужно и в процессе репетиций. Я помню, как Дмитрий Сарабьянов консультировал нас в связи с «Катериной Ивановной».
Переход из стиля в стиль (первый акт – гиперреализм, второй – импрессионизм, третий – модерн и четвертый – русский авангард) никак не получался. Актеры уныло смотрели в пол, я была в отчаянии. И тогда пришел Сарабьянов, полтора часа говорил, посмотрев какие-то кусочки спектакля, после чего все вдруг утишились, утешились и пошли репетировать. Сила его личности словно продиктовала нам условия игры и способ существования. Спектакль – это незаконченное произведение, в нем есть и должен быть блеск развития. Вот когда режиссура или критический ареопаг будут объяснять это на семинарах молодой критике, когда критики поймут, что главное – не первым выкрикнуть «дерьмо, дерьмо, дерьмо!», а положить свой кирпичик в строение спектакля, мы обогатим и себя, и критику. И не будет ни ругани, ни агрессии с обеих сторон, ни распрей, кто главнее.
Мне кажется, если уж мы заговорили об этом, то это и сбудется. Уже есть такое желание всех сторон. Все устали от… «выхожу один я на дорогу». Так давайте серьезно отнесемся к процессу, который идет. Хотим мы того или не хотим, он идет. Значит, профессиональное надобно отделить от любительского жесткой демаркационной линией. Пусть даже что-то профессиональное будет отсечено как любительское, но пусть будет линия. Если вектор найден, то рано или поздно все устоится.
А зритель… Он не другой, он тот же. Он гибкий, пластичный, он как пластилин. И вы лепите из него то, что вам нужно. Сейчас на наших сценах много, как я это называю, американского соцреализма. Есть это и в кино. Идеологический соцреализм перерос в соцреализм американский. Из соцреализма не получается сюрреализма, потому что мы как бы не прошли этапы. Но возврат к магическому реализму для меня сегодня безусловен. Потому что тот МХАТ – это был магический реализм. И зрителю, я уверена, этого хочется, магического реализма с вкраплениями наших авангардных поисков. Мы это умеем, мы это прошли с 1988-го по 1991 год. Вы помните, какой это был рывок, какое разнообразие?
Например, Кама Гинкас в «Черном монахе» срабатывает и как авангардный режиссер, и как, безусловно, психологический. Люблю его режиссуру. Когда я испытываю наслаждение на чужом спектакле, я не чувствую себя ущербной, потому что я признала коллегу, блестяще справившегося с поставленной задачей, чрезвычайно сложной. Так, как он, Чехова мало кто читал. Гинкас как-то сказал, что самым живучим из наших классиков в XXI веке останется Вахтангов. Абсолютно с ним согласна.
«Принцесса Турандот» – это ведь чистый авангард, экспрессивный стиль, модерн, если хотите, потому что модерн – это «новое». Театр должен иметь свое лицо и свой стиль, что чрезвычайно важно, мне кажется, сегодня. Как оно и было раньше, пока соцреализм всех не уравнял. Сегодня театру иметь некую стилевую программу необходимо. Поиск лица и стиля – чрезвычайно важная, но сложная задача, и надо поддерживать театры, которые имеют свое лицо и стилевое направление, поддерживать такую режиссуру. Это особо дорогая режиссура, она редкая сегодня.
А у нас – одна сплошная антреприза. Ее открывают те, у кого есть частный капитал. Вот Олег Меньшиков, кот, который гуляет сам по себе, решает не ждать, пока его пригласят в хорошее кино, и создает свое Товарищество. Имеет право. Есть люди, которые любят этого актера, имя модное. Захотел и сделал. Ему нужна какая-то реализация себя: вообще я хочу, и вообще мне дают, и вообще это я. Пожалуйста. Но дает ли это что-то художественному миру театра? Он ведь замахивается на большое. Не дает. Это не антрепренер Синельников, который рождал великих актеров. Там были свои законы, там можно было вырасти в крупного артиста. Сегодня в нашей антрепризе вырасти в крупного артиста нельзя. Тогда антреприза ли это или все-таки художественная самодеятельность? Любительщина. И надо прямо об этом сказать. И не надо кивать на других, которые сделали что-то еще более любительское. Сравните себя с Гинкасом, с Фоменко… И не называйте это антрепризой, у которой есть в России замечательные традиции и корни. Почему серьезных режиссеров не зовут в антрепризу, в сериалы? А они предлагают трудные условия игры. Чудовищно в сериалах играют актеры, хотя у приличных театральных режиссеров они делали замечательные вещи. Но актерам объяснили, что нужно играть в лучших традициях бразильского сериала, и они эту дурь приняли всерьез. И что делать, если сам Сагалаев со сцены на Старой площади в компании ведущих промышленников «Бизнес Олимпа» говорит: «Когда по ТВ идет “Семнадцать мгновений весны” или бразильский сериал, Москва вымирает»? Говорит и не чувствует беспринципности в таком сравнении.
Сегодня победить честно нельзя.
Опять надо на кухни, опять, не размахивая руками, спокойно и келейно собираться, формировать сознание и двигаться к самому себе назначенной цели. Если спектакль художественный, независимо от ситуации, его поймут, увидят, оценят, заметят. Может быть, нам хотелось бы еще большего признания, еще большей славы – все мы честолюбивы, – еще большей защиты, потому что слава – это защита: от старости, от болезней, от страхов.
Но если говорить всерьез и отбросить эти химеры страха, ничего нет прекрасней, когда я вижу зрителя, который через наш пустырь на Спартаковской, в стужу, с билетиком за 300 руб. идет в театр, и потом кричит «браво!», и плачет. Вот ради чего я живу. Я никогда не считала, что зритель – дурак, потому что я сама полномочный представитель зрительного зала. Много было плохого, но в прошлом слово «гуманизм» хотя бы звучало в искусстве. И снова должно зазвучать. Попытались жить и творить без этого? Что получили? Жестокость, жестокость, жестокость. Но зло порождает зло. Вот вам и трагедия в Америке. И я не уверена, что террористы остановили свои ужасающие действия. В декабре, когда я репетировала во МХАТе, однажды раскрылась дверь, в нее вошла улыбающаяся овчарка, и нам объявили, что в театре бомба. Два дня какой-то идиот терроризировал МХАТ бомбой. Пошутил. Так по ком звонит колокол? Если наша режиссура думает, что башни таранили в Нью-Йорке и это прошло мимо, то она ошибается. Это и есть – отсутствие гуманистического начала в глобальном масштабе. Виновата ли я, что так случилось? Да. Значит, я по крайней мере должна говорить об этом. Что я могу? Делать гуманистические спектакли. Дать человеку не отражение той страшной силы, которая так и хочет его пожрать, а попытаться с этой силой не согласиться. Может, она того и хочет, чтобы с ней не согласились? Эта идея и была заложена в «Счастливом событии». Есть сила, что вечно хочет зла и вечно совершает благо. Она испытывает нас. И будет земля, и будет новое небо, создадут новые земли, и вместо нас придут новые твари, написано в Апокалипсисе. Но Мрожеку жалко этих тварей, то есть нас. И мне жалко – и себя, и эту тварность нашу. У Бродского ясно написано: «Потому что в этом городе убогом, где отправят нас на похороны века, кроме страха перед дьяволом и богом существует что-то выше человека». Кто сегодня это слышит? Никто. Плохо это? Плохо, потому что сначала рождается великий читатель, а потом уже Пушкин. Сегодня Пушкин уж точно не родится, потому что сегодня его бы просто никто не прочитал. Значит, наше дело – формировать великого читателя, великого зрителя. Может, он когда-нибудь и родит Пушкина. Или Мейерхольда.