Страница 13 из 19
– Мы с тобой сделаем маме подарок.
Маркиз одобрил мою затею веселым лаем.
Мы снова уселись на ковер. Я послюнила карандаш, так как сухой он не хотел красить, и начала раскрашивать розы на белой скатерти. Маркиз наблюдал за этим молча, иногда вопросительно поглядывал на меня, смешно наклоняя голову. Мне это не нравилось. Я недовольно спрашивала его:
– Ты что, не понимаешь? Это же красиво!
Он неуверенно вилял хвостом и молчал. Когда я дошла до середины скатерти, раздались шаги на лестнице – возвращалась мама. Я огорчилась, что не успела раскрасить все. Вошла мама, я кинулась к ней и радостно сообщила:
– Мы с Маркизом сделали подарок!
Правда, Маркиза со мной рядом уже не было. Он, опустив голову, попятился и быстро скрылся под маминой кроватью. Мама, не раздеваясь, поставила на пол сумку с продуктами и странно посмотрела на меня, не говоря ни слова. Вид у нее был совсем не радостный. Я попыталась еще раз обрадовать ее:
– Смотри же, как красиво!
Мама грозно сдвинула брови, а Маркиз виновато заскулил под кроватью. Я совсем обиделась на них обоих, а мама молча сняла пальто, сдернула скатерть со стола и бросила в корзину для грязного белья. Так же молча разгрузила сумку. На мои претензии, что я так старалась сделать подарок, а он ей почему-то не понравился, она не обратила никакого внимания.
Я обиделась еще сильнее, забилась в угол и стала тихо плакать. Маркиз все еще скулил под кроватью. Ему было меня совсем не жалко. Я горько думала, что меня никто не любит, и Маркиз тоже, а я считала его другом! «Не выйду из этого угла, пока папа не придет с работы. Я ему все расскажу, и про Маркиза тоже», – думала я. Наконец Маркиз тихо подполз ко мне, стал лизать руку, а потом лицо, залитое слезами. Мама тоже вспомнила обо мне. Она подошла к нам, села на корточки и сказала Маркизу:
– Ты почему разрешил ей безобразничать? Зачем так портить красивую вещь?
Маркиз виновато прятал глаза, часто переступал лапками, а хвостик поджал так, что его не было видно вовсе. Всегда веселая, улыбчивая мордашка была такой серьезной, растерянной, озабоченной, что маме стало жаль собачку. Но особенное зрелище представляла собой я! Все лицо перемазано красным карандашом. Рот, как у клоуна, до самых ушей. Из углов рта на голубое платьице текли красные потеки. Руки оставляли след на всем, к чему прикасались. Мама, глядя на все это, засмеялась. Играть дальше роль сердитой и строгой больше не было сил. Она схватила меня на руки, стала целовать и кружиться со мной по комнате. Маркиз был озадачен и некоторое время боязливо смотрел на нас с мамой, сидя у стенки в углу, а когда понял, что гроза миновала, залился громким лаем и тоже стал кружиться, гоняясь за своим хвостиком.
Вечером, когда пришел папа, в доме царили мир и покой, а «следы преступления» были скрыты. Ребенок веселый и чистенький, собачка радостная и ласковая. Правда, скатерти на столе не оказалось. Все же мама рассказала папе, какой «подарок» я ей сделала. Измазанную мной белую скатерть отнесли в красильную мастерскую, там скатерть покрасили в бордовый цвет, и она долго еще служила нам. А Маркиз оставался моим любимым и верным другом детства до самой войны. Потом он куда-то исчез. Должно быть, погиб – или просто убежал, хотя это маловероятно. Я долго ждала, что Маркиз наконец вернется ко мне. Но он так и не вернулся.
Токмак
У моего папы был отпуск в июне. Мы поехали к бабушке Лине в Киргизию, в город Токмак, где жила их большая семья. Отправились поездом. Мне все было очень интересно – я впервые ехала на поезде. Там было много отпускников, все с семьями. В вагоне было много детей. Собирались в коридоре, кто-нибудь из старших организовывал игры, так что ни проводникам, ни взрослым спокойно пройти было невозможно, мы носились по коридору без устали. Тихо было только во время обеда и ужина, когда мы спали, и то по своим купе нас загоняли с большим трудом. На крупных станциях мы выходили гулять по перрону с папой и мамой. Там стояло много ларьков, где продавали газеты, книжки, всякие сладости. А еще бабушки торговали фруктами, овощами, вареной картошкой, всякими булочками, пирожками, кренделями. Все так интересно и так вкусно! Бабушки и тетеньки уговаривали папу и маму и всех других, кто гулял по перрону, купить их товар. А я весело кричала и смеялась – так мне это нравилось.
Мы остановились на станции Луговая. Здесь выходило много пассажиров, люди столпились у дверей. Папе удалось выйти, а мы с мамой остались в вагоне. Я все время просила купить мне яблочный пирог, мне он очень нравился. Папа сказал, что все купит и принесет сам. Я поняла, что гулять по перрону мы не пойдем. Там была целая толпа людей. Все были чем-то озабочены, что-то громко выкрикивали, тащили чемоданы, мешки, узлы. Шли сплошным потоком, казалось, что это никогда не кончится. Мама беспокоилась, что папа в этой толпе потеряется и отстанет от поезда. Мы открыли окно и стали смотреть, где наш папа. Наконец мы его увидели – он пробирался через толпу, подняв мой любимый пирог над головой. Подошел к нашему окну, подал маме пирог. Затем, поправив очки привычным движением – он всегда так делал, когда волновался, – немного помедлил и сказал:
– Машенька, сегодня в четыре часа по московскому времени началась война с Германией.
Мама сильно вздрогнула и выронила пирог. Он упал на перрон, а мама без сил опустилась на полку.
Это было 22 июня 1941 года. 23 июня мы приехали в Токмак. Все люди вокруг нас были очень встревожены, печальны. В разговорах постоянно слышалось слово «война». Я тогда не понимала, что это такое, – мне было всего пять лет. И все же я почувствовала, что произошло что-то ужасное, что заставляет людей страдать. Однако в семье бабушки нам все были рады.
На следующий день нас – меня и младших сестер Валю и Лиду – послали в хлебный магазин за хлебом и печеньем к чаю. Дорога была интересная. Каждый дом был огорожен сплошным невысоким забором, через который даже я могла перелезть. Мне сказали, что этот забор называется «дувал» и сделан он не из кирпича или дерева, как у нас в Сибири, а из самана. Очень непонятные слова, но я не хотела выглядеть глупой и невежественной, поэтому молчала и старалась все запоминать. Вокруг было много деревьев, на которых росли фрукты. Мне очень хотелось сорвать их и попробовать, но я пересилила это желание и шла молча, слушая, что мне рассказывали девочки.
Вдруг я увидела очень странных птиц, вроде петухов, только гребешок у них был не на макушке, а под клювом, очень большой и некрасивый. Эти «петушки» наклоняли головы, вытягивали шеи, издавали какие-то странные звуки и бежали за нами. Я испугалась, схватила Валю за руку и потянула назад. Она спокойно сказала:
– Они за дувалом и к нам не подбегут. Это не петушки, а индюки, – и добавила: – Запомни, без меня и Лиды ты не должна никуда ходить, тебя могут схватить взрослые дяденьки-киргизы и увезти вон на те горы. Видишь, какие они высокие, а на вершинах снег? Ты можешь там замерзнуть!
Валя остановилась и показала на красивые, как на картине, голубые горы, покрытые белым снегом. Горы были видны между высокими зелеными деревьями, росшими по обе стороны дороги, по которой мы шли. Мне стало так страшно, что я даже замерзла, хоть на улице и было жарко.
Мы шли по каким-то небольшим переулочкам с красивыми домами – они были покрыты соломенными крышами, а перед домами устроены цветники. Я никогда не видела ничего подобного, прыгала от восторга и была очень счастлива. На нашем пути оказался пустырь без травы и цветов – просто лежал чистый горячий песочек. Мои ноги проваливались в этот песок, сандалики стали тяжелые, я с трудом шла. На песочке сидели мальчишки, в руках у них и на песке были какие-то косточки – как у мамы на столе, когда она готовила холодец. Я снова остановилась посмотреть, что они делают с этими косточками. Лида вернулась, взяла меня за руку:
– Пойдем, они играют в альчики – это игра такая.
Дальше мы шли по широкой улице с высокими домами и высоченными, до самого неба, деревьями. Лида сказала, что это пирамидальные тополя. От них на дорогу ложилась густая прохладная тень. По обе стороны дороги текли быстрые ручейки, проходили маленькие лошадки, которые везли большие повозки. Лида пояснила: