Страница 14 из 19
– Это не ручейки, это арыки. А маленькие лошадки – ишаки.
От любопытства и удивления у меня пересохло во рту, я все время пыталась что-то проглотить и никак не могла. Валя заметила это, и они с Лидой стали смеяться надо мной. Подошли к повозке, на которой были установлены стеклянные большие воронки, а в них вода разного цвета, внизу трубочка и маленький краник. Тетенька взяла стакан, налила в него розовой водички и протянула мне. Вале она сказала:
– Не видишь, что ли, ребенок пить хочет.
Я выпила эту вкусную водичку, девочки тоже выпили такую же. Валя отдала тетеньке деньги, и мы пошли дальше.
Остановились около магазина. В открытую дверь было видно, что там много народу. Валя зашла туда, а нас с Лидой оставила на улице. Я с интересом наблюдала за проходившими людьми. Одежда на них была разная и очень странная. На улице жарко, а дяденьки ходили в толстых теплых пальто, похожих на халаты, а на голове – теплые белые шляпы. Мимо прошел странный зверь, огромный, с двумя горбами и слюнявым ртом. Я испугалась, прижалась к Лиде. Дяденька медленно вел зверя на длинной веревке. Зверь шел, гордо подняв голову, и ни на кого не смотрел. Дяденька заметил меня, улыбнулся и сказал:
– Хочешь подержать веревку? Верблюд тебя не тронет, он ученый.
Я спросила:
– Он, что ли, читает?
Все засмеялись. Веревку я держать отказалась – страшно. Лиде скоро стало скучно со мной, и она решила пойти к Вале в магазин, а мне наказала не отходить от магазина и ждать их. Я обещала. Девочки долго не появлялись. Мое внимание привлек мальчик, примерно такого же возраста, как и я. На голове у него была красивая бархатная шапочка, расшитая цветными нитками. Мальчик ловко делал из бумаги кораблики и пускал их в арык. Кораблики быстро исчезали за поворотом – их уносило течением. Сколько времени прошло, я не знаю. Я стояла в сторонке и наблюдала за мальчиком и корабликами. Потом из магазина вышла бабушка в широком платье и черном платке, взяла мальчика за руку и увела. Последний кораблик задержался, зацепившись ненадолго за какую-то веточку, затем отцепился и поплыл. Я пошла за ним, забыв обо всем, а когда подняла глаза, то совсем не узнала места, где оказалась. Магазина не было, голубые горы исчезли. Я стояла на незнакомой улице совсем одна, даже прохожих не видно. Я заплакала. Мне стало очень страшно.
Вскоре по улице прошла женщина. Заметив меня, она наклонилась и участливо спросила:
– Девочка, кто тебя обидел?
Я рыдала, не в силах сказать что-либо вразумительное. Стали собираться люди:
– Чья девочка? Почему одна? Откуда пришла?
Единственное, что пришло мне на память, это наказ Вали не ходить одной, так как дяденьки-киргизы увезут меня в горы, где снег, и там я замерзну.
– Значит, – сообразила женщина, – она потерялась на центральной улице, где видны горы.
Несколько взрослых повели меня назад. Оказалось, что я забрела очень далеко на окраину. Наконец мы вышли на знакомую улицу, и я увидела горы, но не узнала ни одного дома – я их не разглядывала, потому что все время смотрела только на кораблик. Дошли до знакомого магазина. Я радостно закричала:
– Я здесь была!
В магазине ни Лиды, ни Вали не оказалось. Милая женщина меня не бросила, а вместе с еще двумя спутниками пошла со мной дальше. Очень здорово, что по дороге к магазину я интересовалась всем, что меня окружало, так что оттуда моих спутников я вела уже сама. Мимо высоких тополей, мимо поляны, где играли в альчики, мимо индюков, сада с фруктами, домов с красивыми цветниками и мимо дувала.
– А вот сейчас, за углом, будет наш дом! – радостно закричала я и побежала со всех ног. Откуда только взялись силы! Спутники едва поспевали за мной.
Уже темнело, солнце клонилось к закату. Все члены семьи, кроме бабушки и ее мужа, маминого отчима, искали меня по городу, даже подключили милицию. А я пришла сама! Бабушка кинулась ко мне, а мамин отчим, поблагодарив моих провожатых, поднял указательный палец вверх и воскликнул:
– Вот это ребенок! В чужом городе сама нашлась!
Вскоре прибежал мамин брат Петя – узнать, не нашлась ли я, а увидев меня, тут же убежал назад, чтобы дать отбой поискам.
Вечером усталые взрослые собрались за столом. Обсуждали пережитое за эти два дня – начало войны и мою пропажу. В таком составе семья больше никогда не собиралась.
Через два дня папе удалось достать обратные билеты, и мы уехали.
Дорога домой показалась мне длинной, скучной и совсем неинтересной. Свою полку папа уступил женщине, которая везла старую больную мать, а сам расположился на верхней боковой. Мы ехали в общем вагоне. Чай и воду нам не носили. Поезд подолгу стоял на остановках, и папа успевал достать кипяток и купить еды для нас и для женщины со старушкой. Иногда наш поезд останавливался просто в поле. Однажды он стоял так долго, что я подумала – дальше мы не поедем, машинист не видит дороги. Вокруг стоял дым и пахло горящим сеном и хлебом. Я видела, как горела земля. Мама сказала:
– Это горят поля, а кажется, будто горит земля. Плохие люди подожгли поля, чтобы у нас не было хлеба.
Когда поезд тронулся и колеса застучали вновь, я заснула у мамы на руках. Мне снились страшные, как Баба-Яга в книжке, злые-презлые люди в черных одеждах. Их было много. Они шли по полю, держа в руках зажженные спички, и поджигали лотки с хлебом, стоявшим по всему полю, до самого горизонта. Я пыталась им помешать, отнимала спички, но их было очень много. Я звала на помощь маму и папу, их не пускали ко мне, я дралась… Вдруг я услышала голос папы:
– Маша, она заболела, она мечется, у нее горячий лоб.
Я открыла глаза. Смотреть было горячо. Я лежала у папы на руках, мама склонилась надо мной. Оба расстроены. Папа отдал меня маме, а сам куда-то пошел. Вскоре он вернулся с тетей доктором из соседнего купе. Она послушала меня трубочкой, посмотрела горло. Сказала маме, что сейчас принесет лекарство и скажет, что надо делать.
Мы ехали так долго, что, казалось, никогда не приедем домой. Я лежала. Мне давали какие-то противные порошки, доставали кипяток, заваривали чай с медом. Мама всю свою жизнь была обязательным, точным и пунктуальным человеком – наверное, сказывались немецкие гены. Вот и сейчас она делала точно по времени все, что требовалось. Кто-то предлагал молоко, но я с самого раннего детства не могла его пить – оно выскакивало из меня вон, и мама благодарила и отказывалась. Где-то кричали, смеялись и плакали дети, но играть не хотелось. Я слушала, как разговаривают взрослые и равномерно стучат колеса вагона. Все время хотелось спать.
Доктор часто навещала меня.
– Самое хорошее лекарство – сон, – говорила она маме. – Не будите ее. Пусть спит, а лекарство дадите, когда проснется.
Во время болезни у меня часто сильно поднималась температура. Это всегда сопровождалось одинаковыми ощущениями. Я четко видела, как огромное, бесформенное, мягкое и обволакивающее, страшно тяжелое образование, то ли облако, то ли гора, наваливалось на меня – сначала на грудь, потом на горло, на голову… Давило так, что было невозможно дышать. Я задыхалась, а потом, видимо, теряла сознание. В такие моменты мама боялась, что я умираю. И надо же мне было заболеть в дороге, да еще в таких условиях! Спасибо моим родителям, тете доктору и соседке со старенькой мамой – сообща они меня выходили. В Новосибирске я вышла из вагона сама, держа маму за руку. Мы очень тепло распростились с нашими спутниками. Мама, утирая слезы, благодарила их за помощь.
Своим родителям я стоила очень дорого. Перед родами у мамы развилась эклампсия – тяжелое осложнение беременности. Когда она потеряла сознание, папа повез ее в абаканскую больницу на служебной легковой машине вдвоем с водителем. Был январь 1936 года, мороз под сорок, страшная метель. Маму закутали в теплые одеяла, а папа в спешке оделся легко, забыл даже взять рукавицы или перчатки. Дорогу занесло снегом, машина часто застревала. Нужно было расчищать дорогу, а лопата была одна, и кому-то одному приходилось работать просто голыми руками.