Страница 57 из 81
***
Милана диву давалась, как бедно наряжают Сарану к свадьбе. Платье белёного льна, венок полевых цветов. Ходила вокруг Ульки, цокала, качала головой. Приблизиться боялась — княгиня Бродская всем видом, каждым движением не давала вмешиваться. То так загородит собой невесту, то эдак. Вроде бы и невзначай, но как-то по-деревенски — кряжицкие боярышни сделали бы куда незаметнее, плавнее.
Наконец, Милана не выдержала, ушла в свою комнату, залезла в сундук. Вернулась с белым, расшитым речным жемчугом, шолковым платьем. Зашла в комнату Ульки, молча положила на стол, стрельнула с вызовом на молчаливую княгиню, гордо удалилась из комнаты — словно лебедь уплыла. Надо дать им время, если не примут — дела совсем плохи. Сидела у себя, подгрызала ногти, ждала. Не выдержала, взяла заранее отложенный жемчужный кокошник, несколько раз вздохнула, закрыла глаза. Ноги мелко трясутся, хорошо, под юбкой не видно.
Сарана стояла посреди комнаты, подняв руки вверх, Брусничка с лавки помогала Уладе продеть ворот дарёного платья через голову невесты. Милана почувствовала укол зависти: красива, степнячка, ох, красива. Хоть и смуглая по-селянски, да ноги стройные. Бёдра — широкие, сильные, привыкшие к седлу. Живот — плоский, стан — тонкий, груди — аккуратные с небольшими коричневыми сосками. В широкой степной одежде всё это скрывалось. Льняное, как и любое другое, платье могло и соврать: есть у женской одежды такая способность. Кому, как не Милане это знать? Хоть и не толста, но с боков и бёдер неплохо бы и убавить.
— Осторожнее, зацепится за волосы, — сказала Улада, проследила за взглядом Бруснички, обернулась. Глаза на миг встретились, Милана отвела взгляд, протянула кокошник.
— Вот. Делалось к этому платью.
— Положи на стол. — Показалось, или голос Улады смягчился?
— Можно я помогу? На левом плече надо распустить, так не проденете.
Улада миг колебалась, отошла в сторону. Милана взяла платье, вынула из петель две крупные жемчужины, ворот стал заметно шире. Улыбнулась удивлёной Саране:
— Вечером не забудь растегнуть, а то порвётся.
Безжалостно собрала подол к воротнику — шолк не мнётся, одним движением накинула, Брусничка помогла с рукавами. Улька стояла, смотрела, не выдержала, начала выравнивать подол. Отошла на пару шагов, посмотрела.
— Надо у груди ушить, висит. И в поясе сзади собрать.
— Может, просто подпоясать? Под самую грудь?
Милана старалась не давить, не приказывать. Вопрос — лучшее средство для колки льда между людьми.
— Можно и подпоясать, — подумав, согласилась Бродская. — А вот плечи сползли, надо что-то придумать.
— Соберём в валики на меттлерштадский манер. Я научу.
— Да, я такие видела у тебя, это — выход.
Говорили тихо, чувствовалось: натянутая струна ослабевает, но ещё опасно близка к разрыву. Сарана и Брусничка явно это видят, стараются молчать, не мешать. Улада застегнула жемчужины, обратилась к невесте:
— Давай, показывай, что у тебя в шкатулке.
Девушка осторожно, словно не доверяет хинайскому шолку, пошла к столу. Понятно, в Степи ходила в коже да холстине, вот где — крепость! Тронула тайную кнопку, шкатулка раскрылась с тонким непривычным звоном.
— Хинайская? — Милана подошла, с интересом посмотрела внутрь.
Сарана смущённо кивнула.
Четыре отделения: кольца и серьги, браслеты, бусы, камни без оправы. Для камней, наверное, серьги и переложили к кольцам. Целое богатство. Княгиня Кряжинская за всю жизнь не видала столько в одной шкатулке. Откуда в Степи всё это?
Косы расплели, расчесали, собрали в одну, уложили на левое плечо, надели кокошник. Тоже великоват, спадёт. Пришлось где-то, собрать, пришпилить. Отошли втроём, посмотрели.
— Странно, — склонив голову набок и улыбнувшись, сказала Брусничка.
Сарана с испугом осмотрела себя, огладила подол:
— Что — странно?
— Платье наше, а украшения — ваши. И к лицу твоему необычно смотрится. Словно из другого мира.
Подбородок невесты мелко затрясся, глаза наполнились слезами.
— Плохо, да?
Брусничка поняла, прикрыла рот ладошкой. Милана дала ей подзатыльник, подбежала к Саране, обняла. Левая рука легла на макушку, прижала голову к плечу. Правая ласково гладила по спине, успокаивала.
— Не плохо, милая, совсем не плохо. Даже очень хорошо. Даже с намёком — соединились Степь и Поле, кочевники и пахари. Хорошо, даже очень, правда, Улада?
— Правда-правда, Сарана. — Брусничка получила второй подзатыльник. — Очень красиво. Скажи.
Средняя подошла, обняла невесту.
— Прости, Сарана, я не о том, что не красиво. Очень красиво, честно!
Подошла Улада, втроём обнимали, утешали.
— Это ты просто от волнения, да?
Сарана часто-часто закивала, оторвалась от плеча Миланы, улыбнулась, шмыгнула носом.
— Да, наверное, от волнения.
— Не волнуйся. Мечислав — ласковый, всё будет хорошо. Не бойся. Иди к себе, привыкай к наряду. Брусничка, иди с ней: воды принести, ещё чего. Вечером придём, глаза подведём, ладно?
Девушки вышли, Милана с Уладой обессиленные уселись на лавку. Долго молчали. Кряжинская тронула Бродскую за плечо, шепнула:
— Спасибо.
— За что? — Улада повела плечом, скинула руку.
— Что платье приняла, простила.
— А я не простила, — ответила Улада с нехорошей улыбкой. Встала напротив, серые глаза уставились в упор. Княгиня зашипела змеёй:
— Запомни: я — не простила. Жена ты ему по праву погибшего брата — таков закон. И дитё он тебе должен. Но я тебя не простила. Знаешь, за что? Знаешь, по глазам вижу. За то, что ты его в Кряжиче отняла. Я его ждала — я, понятно?! Теперь я Сарану в твоё платье одену и Мечиславу отдам. И Брусничку под него положу, и сама ног не сомкну, лишь бы он тебе не достался, ясно? Ненавижу. Что б ты сдохла, тварь!
Змея-Бродская нагнулась, губы поравнялись с ухом ошеломлённой Миланы, прошипели совсем тихо:
— Пошшшла вввон.
Блиц
Милана сидела на качелях, натянутых меж двух деревьев во дворике и, щурилась на майское солнышко. Длинные каштановые волосы раскиданы по плечам, на лице проявились веснушки, по пухлым губам гуляет безмятежная улыбка. Можно было сесть к солнышку спиной, но как же отказать плоду в настоящем, почти летнем тепле? С середины апреля, как только погода наладилась, мамка выгоняла девушку на улицу из спёртого воздуха законопаченного на зиму терема. Густые запахи весенних трав, цветущей черёмухи, яблонь, слив и рябины сплелись, пьянят, радуют. Вот странно: раньше терпеть не могла, чихала от весенней пыльцы, пряталась в доме, а теперь вот — нравится.
— Улька! Улада!
— Не кричи деточка, — мамка подошла со спины, положила руки на плечи Миланы, — не кричи, доченька. Говори спокойно, кому надо — услышат. Улечку тебе?
— Позови, мамка.
— Улька! Да куда-ж ты запропастилась? Не слышишь, что ли, зовут тебя, зараза!
Милана рассмеялась так, что даже закашлялась.
— Ой, мамочки! Ты ж меня так напугала, что я чуть не выкинула!
— Ой-ой-ой, прости деточка, — запричитала Баба Яга, — сейчас сбегаю, позову твою Улечку. Чего тебе принести? Медку, настоя какого?
— Ой, мамка, водички принеси, мёд терпеть не могу. И чего-нибудь с хренком.
— Хлебушка?
— Нет, мамушка, яблока мочёного.
— Ну, яблока, так яблока.
Во двор вбежала чумазая Улада, в длинном грязном платье, босиком, в платке.
— Чего хотели, матушка? Милка, тебе чем помочь? Принести чего?
— Уль, а Уль. А принеси мне рульку свиную в меду да с хренком, а?
Улада захлопала глазами, перевела взгляд на ключницу — отродясь такого на кухне не водилось.
— Чего стоишь, семечки лузгаешь? Беги, требуй, чего сказано!
— Так… это… ведь готовить надо… мы такого и не делали никогда.
— Исполняй, как сказано, понятно?
— Понятно, бегу-бегу. Сейчас, матушка, сейчас, Миланушка.
Милана проводила Ульку взглядом, задумалась.
— Мамка, а мамка.
— Чего, доченька? — ключница начала тихонько покачивать правнучку Кордонеца.