Страница 3 из 20
«Бенеке стушевывает пробел между нервным впечатлением и душевным ощущением, говоря, что следы впечатлений, бессознательные в начале, накопляясь мало по малу, делаются потом сознательными.
Но эта гипотеза прямо противоречит опыту, показывающему ежеминутно, что в душе нашей остаются следы только тех впечатлений внешнего мира, которые уже были нами сознаны.
Мало ли организм наш получает ежеминутно впечатлений, которые могут иметь на него даже самое разрушительное, физическое влияние; но которые, тем не менее, не оставляют никакого следа в нашей памяти, потому что мы их не сознавали?» (Там же. С. 201).
Эти наблюдения очевидны. И по сути своей они есть не физиологическое обоснование психологии, а критика психо-физиологических попыток найти «нервные кирпичики», из которых строится душевная жизнь:
«Так же мало объясним мы себе переход впечатлений нервной системы в ощущения души, приняв фехнеровский термин психо-физических движений. Мы можем иметь понятие о движении физическом; но не можем иметь никакого о том, что такое психическое движение.
В том-то и вопрос, каким образом физическое движение нервов превращается в психическое ощущение; а слово психо-физический, ничего нам не объясняя, закрывает только прореху в наших знаниях» (Там же).
В сущности, Ушинский показывает, что физиология нервной деятельности есть наука гипотетическая, а во многом, как и у Сеченова, шарлатанская. Физиологи, в частности, Гельмгольц и его соратники, поклялись на крови, что объяснят всю душевную жизнь химическими и физическими движениями. И чтобы победить не стеснялись идти на подтасовки.
«Вебер, Гельмгольц и др. физиологи нервной системы определили довольно точно для различных чувств ту степень силы, за которую должно перейти нервное впечатление, чтобы его возможно было сознавать (для осязания – степень веса; для зрения – величину предмета; для слуха – число колебаний струны в секунду).
Но дело в том, что перейдя в эту физическую ступень (порог – по выражению Вебера), впечатление, хотя и может быть сознанным, но не всегда сознается на самом деле: иногда мы его сознаем, а иногда нет» (Там же. С. 202).
Чрезвычайно точное наблюдение: все эти физиологические игры, построенные по принципу работы с веществом, должны были сделать психологическое исследование точным, поскольку убирают наблюдателя и передают дело приборам. Именно ради приборов и уменьшалось до размера «кирпичиков» то, что предполагалось мерить: чем проще какие-то телесные реакции, чем они ближе к непроизвольным движениям организма, тем труднее в них вмешаться человеку.
Но это было рискованное упражнение, потому что где-то пролегала граница, до которой явления еще были психологическими, а за которой они становились чистой физиологией, то есть реакциями биовещества. А значит, задача изгнания души все равно не решалась – как раз наоборот, сами физиологи выдавливали себя за рамки предмета психологии.
Поэтому физиологи изворачивались и не очень стыдились жертвовать истиной ради победы.
Тем не менее вопрос оставался: физиологически должен быть некий порог, который позволяет осознать впечатление, до этого бывшее слишком слабым. С точки зрения физики и фюзиса, то есть вещества тела, это выглядит очень естественным: глаз не может разглядеть света, если его количество не будет достаточным, чтобы зрительные клетки смогли его разглядеть. Тогда почему этот порог постоянно плавает?
«Это явление, известное под общим именем внимания и рассеянности, заставило Фехнера передвинуть вопрос подальше. Он признает, что недостаточно еще перехода силы впечатления за Веберовский порог, для того, чтобы впечатление могло сделаться действительным ощущением.
За этим порогом, впечатление только возбуждает психо-физическое движение (чего? эфира?), а это психо-физическое движение должно перейти в свою очередь за новый порог силы, чтобы стать сознательным, и когда количество этих психофизиологических вибраций в секунду достигнет определенного числа, тогда впечатление становится сознательным» (Там же.).
Возможно, эти проблемы психофизиологов девятнадцатого века уже не интересны современным физиологам. Американские психологи вообще не любят обращаться к истории своей науки, поскольку в их университетах давно преподают новые темы. Однако психология так и не стала прикладной, точной и действенной наукой. А это значит, что на те начальные вопросы все еще не найдены ответы. И бежать от них прочь – все равно что строить здание на гнилом фундаменте.
Эти вопросы должны быть отвечены, и ответить на них надо так, чтобы они стали общим местом в любом учебнике психологии. Поэтому я привожу последовательно все гипотезы европейское психофизиологии и все вопросы, которые задал к ним русский психолог:
«Но не есть ли это одна из самых обыкновенных уловок незнания? Если мильона колебаний в секунду недостаточно, чтобы движение сделалось сознательным, то вот вам десять мильонов; а если мало десяти, то почему же не дать ста?
Так внимание делается камнем преткновения для всякой психологической теории, старающейся объяснить физиологическим путем переход нервных движений в ощущения» (Там же).
Внимание делается камнем преткновения для всякой теории, пытающейся объяснить человека без души! И это еще ярче бросается в глаза, когда физиологически пытаются объяснять душу.
Глава 2. Два существа
Критика психофизиологии, произведенная Ушинским, в сущности, разрушительна. Но критиковать могут многие, при это далеко не всем есть, что сказать своего.
Что такое критика, если вдуматься? Это ведь не возможность в защищенном режиме сделать плохо своему собрату, уев его, где удастся. Чтобы критиковать другого исследователя, для начала надо увидеть то, что он пытается сказать. И это уже само по себе непростое действие, потому что видеть можно по-разному. Когда мы «видим» то, что нам показывают в кино, мы делаем не то же самое, что при чтении другого исследователя.
Увидеть то, что пишет ученый, – значит не просто принять его образы, но и соотнести их с действительностью. И тут начинаются сложности, ведь настоящий исследователь пишет о том, что до него еще никто не рассмотрел. Поэтому нам приходится часть исследования проделать вместе с ним, достроив свой образ мира.
Но образ мира должен быть точным, то есть соответствующим действительности, иначе мы не сможем на его основании действовать. Что, впрочем, тоже не совсем верно. Если мы хотим обманывать других, то мы можем использовать этот неточный образ мира, чтобы воздействовать на них. Это не совсем «действовать на основании образа мира», но это определенно какое-то действие ведущее к получению выгоды, то есть улучшению моей жизни.
Разница, если вдуматься, не такая уж тонкая: действовать самому на основании своего образа мира или продавать этот образ желающим обманываться. Но каким-то хитрым образом эту разницу видят далеко не все. И что любопытно, как раз ученые не очень хотят ее замечать. Поэтому вместо образа мира они расширяют Научную картину мира.
Любые картины мира – это не отражение мира в нашем сознании, а искусственные образования, рассказывающие о возможных мирах. Ярче всего это видно в фантастике и вообще в искусстве. Но на этом строится идеология политики, стратегия рекламы в экономике и строительство научного сообщества.
Настоящий профессиональный ученый отнюдь не искатель истины. Профессионал – это свой, который разделяет общие взгляды с сообществом таких же своих. Эти взгляды почти всегда неверны, но для этого придумано красивое научное имя – «гипотеза» и создано хитрое обоснование: научный поиск является процессом создания, выдвижения проверки гипотез. Таким образом гипотеза становится самой сутью науки, а с ней и ложность научных построений вливается в самое тело науки.
Истина же предполагается, но предполагается и то, что истина недостижима, возможно лишь приближение к ней. Поэтому, если вглядеться, то мы обнаруживаем исходную, можно сказать, догматическую ложь, введенную в самую ткань научного рассуждения как оправдание права и не надрываться из-за истины.