Время героев

— Ну что ты, Архипыч, — улыбнулся Щербина; он понимал, что унтер и сам не верит своим словам, а говорит в надежде, что старший по команде, офицер, придумает, как им всё-таки ускользнуть от неминуемой смерти. — На открытом месте либо подстрелят, либо порубят. Другое дело, попробую до крепости докричаться.

По узкой, деревянной лестнице, вившейся спиралью вдоль стен, Николай взбежал на второй этаж, пару раз оскользнувшись на подгнивших ступенях. Протиснулся в неширокий лаз и осмотрелся. Здесь было тесней, чем внизу, стены начали сводить ближе друг к другу, но также четыре окна-бойницы смотрели на все стороны света. Прижимаясь к камням, прапорщик двинулся от одного проёма к другому и, едва обошёл круг, как затеплившаяся внизу надежда потухла разом, словно свеча под холодным ветром, прилетевшим с соседних гор.

Тысячи и тысячи воинов заполнили улицы аула, выходили на открытое место, становясь в виду крепости. От башни до ворот оставалось сажен сто, но даже самому быстрому и ловкому человеку вряд ли удалось бы избежать сотни пуль, выпущенных разом. Ждать подмоги тоже не приходилось. На месте капитана Овечкина Щербина и сам не решился бы класть десятки солдат, чтобы выручить пятерых.

Ему вдруг сделалось страшно жалко себя самого, так жалко, так страшно, что он чуть ли не всхлипнул. Но удержался, вытер глаза и крикнул вниз, стараясь звучать резко и твёрдо:

— Унтер! Корнеев! А пришли-ка мне человека с двумя ружьями. Отсюда мы никого просто так к воротам не пустим. Ты же приглядывай там, за дверью...

К полудню солдат Наливайко лежал мёртвый под самой стеной, разбросав ноги и руки по обе стороны застывшего тела. Николай прикрыл его скаткой, не разворачивая шинель, только набросил на голову, чтобы не видеть посеченного каменной крошкой лица. Сам же сидел, скрючившись, под окном, чутко слушая, что творится за стенами. Все минувшие часы четверо русских удерживали казикумухцев от немедленного штурма крепости. Чтобы пройти к воротам, горцам надо было оказаться на дистанции ружейного выстрела от минарета. Однако стоять ровно под прицельным огнём, теряя людей с каждым залпом, но всё-таки не теряя строй, способна была одна регулярная армия, а не ополчение вольных стрелков. Джигиты могли броситься энергично, приступить и, получив отпор, тут же отхлынуть, подобно морской волне. На их нестойкость и рассчитывал прапорщик, когда уверял ночью солдат, что не пропустят они мимо себя к крепости нападающих. Теперь он видел, что расчёт его был правилен, но понимал также, что долго им не продержаться.

Рашид-бек раз за разом посылал своих людей к башне, последний приступ попел и сам, но кому-то удалось свалить под ним лошадь. Горцы опять отбежали, остановились поодаль, ожидая «невесть чего». Щербина предположил, что они постараются достичь их ночью, но унтер прокричал снизу, что осталось у них зарядов полтора на брата, а Хоркину прострелили плечо, и теперь они выпалят в толпу, а дальше будут дожидаться конца, хорошо если скорого.

Николай сам остался с двумя заряженными ружьями, остальные же пули они с Наливайко уже расстреляли. Оставалось в самом деле ждать, сидеть в одиночестве и неизвестности. Ружья у горцев били точнее и дальше, а потому лишний раз выглядывать в бойницу было совсем неразумно.

— Ползут, кажись, нехристи! — поднялся по лестнице хриплый голос Корнеева. — Прощайте, ваше благородие. Чую — на этот раз всё!.. Ну, держи!..

Он заругался матерно, выпалил, и тут же Николай вскочил на ноги и сам разрядил ружьё в кучку горцев, бежавших к подножию башни. Так и не понял — попал или же промахнулся, — потому как мигом отпрянул в сторону, прижался к стене, спасаясь от чужих пуль. Полдесятка их, злобно визжа, влетело в бойницы, ударилось в камень, высекая мелкую крошку. Щербина схватил второе ружьё, перекатился к другой стене и тут услышал, как в дверь забухали чем-то тяжелее прикладов. Должно быть, бревном. Он выпалил вниз, отставил ружьё и принялся бросать в окно камни, что подготовил заранее для подобного случая. Но всё было уже напрасно. Он слышал, как затрещала дверь, уступая тарану, а после в ушах смешался дикий визг ворвавшихся воинов и трубный рёв унтера, которого крошили кинжалами. Затем всё стихло, и чужой голос окликнул Щербину:

— Русский! Ходи вниз! Живой будешь...

Николай промолчал и медленно, тихо потянул саблю из ножен. Подумал и — застонал, тонко, противно.

Заскрипели ступени, кто-то тяжёлый осторожно поднимался наверх, останавливаясь на каждом шаге и вслушиваясь в грозную тишину. Николай простонал снова, на этот раз коротко. Скоро из проёма высунулось лезвие кинжала, а за ним серая большая папаха. Человек постоял пару секунд, готовый соскочить вниз при малейшем намёке на опасность, втянуть голову под пол, как черепаха под панцирь. Николай задержал дыхание, но только горец решился подняться по плечи, резко, на выдохе махнул саблей наотмашь. Папаха слетела в сторону, обнажив бритую голову, которую тут же залила кровь из рубленой раны. Джигит даже не охнул, только сорвался вниз, стуча по ступеням. Зато закричали другие, и несколько выстрелов ударили тут же. Но Щербина уже отскочил от лестницы, а перекрытия казались достаточно мощными, чтобы задержать даже картечь.

Абдул-бек верхом подъехал к башне. Дауд с шашкой в руке ожидал его у разломанной двери и, когда бек приблизился, швырнул под ноги коню отрубленную голову. Усатая, щекастая, безносая, безобразно загаженная пылью, схватившейся с запёкшейся кровью, она подкатилась к передним копытам, и жеребец захрапел, попятился. Всадник хлестнул его равнодушно нагайкой и сильно сдавил коленями.

— Один остался наверху. Думали — ранен, оказалось, живой. Я посылал троих, двое уже никогда не сядут в седло. Стрелять опасно — одного задело своей же пулей, отлетела от потолка. Хорошие брёвна, хорошие камни.

Бек, не отвечая, поехал шагом вокруг башни. Дауд без видимых усилий держался у стремени.

— Можно оставить его наверху, — сказал, наконец, Абдул-бек. — Захочет пить — слезет. Или подохнет. Но всё равно нам ждать здесь до ночи. Попробуйте раскатать камни у самой земли. Может быть, они не такие крепкие, как этот русский.

Прапорщик Николай Щербина сидел на полу верхнего этажа башни и беззвучно плакал. Ему было жалко себя, жалко мать и сестру, жалко товарищей по полку, жаль яблоневые сады, кипевшие весной около их дома, жаль белоснежные горы, поднимавшиеся с трёх сторон аула, где ему суждено было умереть очень скоро и тяжело. Ему жалко было весь мир, который он так и не успел узнать за неполные свои двадцать два года. Он привалился к стене, подобрав под себя ноги. Правая саднила отчаянно: последний джигит всё-таки успел достать его кинжалом. Ткнул остриём в голень, прежде чем вторым ударом Николай всё-таки вогнал лезвие прямо в ощерившийся рот. Ударил и едва успел выдернуть саблю, чтобы убитый не обезоружил его тяжестью мёртвого тела. Это случилось больше часа назад, и с тех пор никто не осмелился подняться наверх. Он знал, что на первом этаже люди стерегут каждое его движение, надеясь, что русский неосторожно промелькнёт над проёмом хотя бы только рукой. Он знал, что и вокруг башни стоят десятки стрелков, держа на прицеле каждое из четырёх окон. Он чувствовал странную гордость от того, что столько храбрых людей готовы убить его, а значит, считают его достойным пули или удара. Он знал, что умрёт, только не мог догадаться, как именно. Дважды ему предлагали спуститься, обещая жизнь, воду, мясо, но он даже не отвечал. Про себя Николай давно считал себя мёртвым, а что толку умершему обмениваться словами с живыми.

Он слышал странный шум у стены, словно бы несколько человек долбили кирками каменистую землю, но долго не мог понять, чего добиваются горцы. А когда понял, выбора в смерти у него уже не было. Закричали внизу люди, убегая от башни, пол накренился, Николай попытался схватить лежащую рядом саблю, но промахнулся, упал на бок и заскользил в проём, внезапно открывшийся под правой бойницей.

Абдул-бек подъехал к развалинам минарета. Люди его с остервенением ворочали тяжёлые камни, расчищая небольшую площадку.