Призванный хранить

— Значит, и мою судьбу тоже...

— Увы, мой господин, — сказал он, и я понял, что ни угрозы, ни посулы здесь не помогут.

— Но что мне мешает приказать кому-нибудь расспросить тебя обо мне, а затем...

Дервиш покачал головой.

— Нет. Этот человек переиначит мои слова или поймёт их не так, как следует. Находились люди, которые пробовали...

Я едва не ударил себя по лбу от бессилия. Только сейчас я осознал в полной мере, как хочется мне проникнуть в собственное будущее, прикоснуться к нему хотя бы кончиками пальцев, приподнять, хоть чуть-чуть, завесу тумана... Я ничего не пожалел бы ради этого.

Я обошёл столик кругом и опустился перед дервишем на колени. Да, да, я, Рашид Фазаллах ибн Али Хейр ад-Эддин, визирь при дворе эмира Абу-Саида, подполз к ногам простого паломника в оборванном плаще и поцеловал его стопу, покрытую дорожной пылью. И прошептал в экстазе:

— Научи меня видеть будущее, дервиш. Клянусь, ты будешь жить во дворце, лучшие кушанья украсят твой стол, лучшие женщины станут ласкать тебя, а музыканты ублажать твой слух. Я отдам тебе всё, что пожелаешь. Хочешь, я убью собственных родителей, чтобы стать сиротой, как ты? Или выколю себе глаза? Или пущусь странствовать? Только скажи!!!

Он улыбнулся — ласково и снисходительно, как мать улыбается любимому, но капризному ребёнку.

— Ты хочешь поменяться со мной местами, благородный господин? Со мной, бедным слепым странником, всё имущество которого — это плащ, кяшкуль[6], пыль дорог и небо над головой?

— Да, — сказал я чистую правду.

— Но это невозможно. Только Всевышний определяет место человека на земле. И я не в состоянии предсказать твою судьбу. Или — научить тебя этому. Даже если бы захотел.

Я вдруг почувствовал гнев. Гнев переполнил меня и выплеснулся наружу, как гной из созревшего нарыва. Я вскочил на ноги и заорал:

— Ты отказываешься? Ты издеваешься надо мной, плешивая собака? А ты знаешь, что стоит мне пошевелить пальцем, и тебя подвергнут таким страшным пыткам, что ты расскажешь всё, всё, всё!!! И не жди быстрой лёгкой смерти, как твой разбойник-спаситель! Тебя бросят в темницу, и ты сгниёшь заживо! Ты сдохнешь!!! Эй, стража!

Он не сопротивлялся, когда его уводили. Лицо его было спокойно и печально, но он жалел не себя — меня!

Великий Аллах, он жалел меня, катавшегося в припадке по персидскому ковру, что устилал пол моей беседки, он жалел меня, когда моё корчившееся тело подхватили слуги и унесли в спальню, под присмотр шестерых моих жён и лекаря. Я прогнал их всех, даже мою любимую младшую жену Тхай-Кюль, что так сладостно ласкала меня долгими жаркими ночами, я поклялся себе, что завтра же собственноручно казню их: ярость била во мне ключом, требуя выхода. Я умер бы, если бы не обагрил кровью мой меч — всё равно чьей...

Потом я множество раз приходил к дервишу. Он сидел в тёмном каменном мешке на куче гнилой соломы, всегда в одной и той же позе, не обращая внимания на копошившихся вокруг крыс. Крысы не трогали его. Его не трогали даже злые клещи, загрызавшие иных узником насмерть, и совсем не мучил голод. В конце концов я всё же велел принести ему еды, рассчитывая, что он с жадностью набросится на неё... Однако еда его не интересовала. И он ни разу не заговорил со мной, хотя я грозился, кричал, увещевал, плакал — и снова грозился.

Великий Аллах, с каким удовольствием я всадил бы ему в живот свой меч! С каким наслаждением я подвесил бы его на дыбу и развёл под ней огонь, чтобы поджарить ему пятки! Обливаясь слезами умиления, я бы сам, не доверяя никому, загонял ему под ногти бамбуковые иголки...

Но я не мог. Я всё ещё надеялся на чудо.

Однажды я пришёл к нему в темницу. Стражник на входе отворил мне дверь и с лязгом захлопнул её за мной, оставшись снаружи. Узник сидел, прислонившись спиной к холодной стене. Он не отреагировал на моё появление и не ответил, когда я заговорил, — впрочем, он делал так всегда, и я не удивился. Однако почему-то мне казалось, что именно сегодня он приоткроет мне свою тайну... И я говорил, говорил — наверное, сам Цицерон позавидовал бы моему красноречию. Мне даже почудилось, будто старик кивнул, когда я пообещал ему должность главного визиря во дворце Абу-Саида и Золотой Знак — я не собирался его обманывать, я действительно сделал бы для него это. Я вообще сделал бы всё, что бы он ни потребовал. Но он молчал. Он просто разочаровался во мне, как учитель машет рукой на совершенно бестолкового ученика. И это было стократ оскорбительнее.

Так и не дождавшись ответа, я вскочил и тронул его за плечо.

Оно было прохладным, сухим и очень тонким — впечатление такое, словно я нечаянно смял в руке крыло стрекозы. И — оно было мёртвым.

Не помню, сколько времени я просидел на соломе рядом с ним. Не помню, о чём я думал — вероятно, о том, что даже не знаю, когда дервиш умер. Он был точно так же неподвижен и равнодушен и вчера, и позавчера, и три дня назад — а я всё приходил сюда, в этот неприветливый каменный мешок, и говорил, говорил, говорил... Должно быть, он вдоволь повеселился, наблюдая за мною с небес...

Я стукнул в дверь темницы. Возник стражник, поклонился и замер. Я указал на узника и сказал ледяным голосом:

— Доставить сюда муллу. Устроить отпевание и похоронить с почестями.

Непонятно, кого я имел в виду: мёртвого дервиша или мёртвого себя самого.

Моё положение во дворце с того дня заметно пошатнулось. Всё реже Светлейший испрашивал моего совета, всё реже приглашал в тронный зал на официальные церемонии, и придворные, из тех, кто был ниже меня рангом, кланялись уже не с боязливым почтением, а с плохо скрытой насмешкой. Однако мне было всё равно. Я умер.

Дервиш пришёл ко мне глубокой ночью, когда я без сна ворочался на шёлковом покрывале, зарываясь лицом в подушку, набитую легчайшим лебединым пером. Я был один в тот момент — прошло больше месяца со дня его кончины, и столько же дней порога моих покоев не переступала женщина. Я не мог никого видеть.

Почему-то мы опять сидели в моей летней беседке, и был вечер: огромное красное солнце медленно опускалось за крыши домов и причудливо раскрашивало вытянутый к небесам минарет. Дервиш выглядел так же, как в нашу первую встречу. Плащ из грубой козьей шерсти был покрыт заплатами и перехвачен верёвкой, и с островерхого колпака свисала чистая белая ленточка. Он получил её в Мекке.

— Ты ведь знал, что тебя ждёт смерть, — глухо сказал я. — Почему ты ничего не предпринял?

— Я уже говорил тебе, мой господин, — мягко отозвался он. — Судьбу невозможно изменить. Ты действительно — я это чувствовал — готов был на все: убить собственных родителей, лишиться глаз, уйти из дворца и странствовать... Вместо этого ты предпочёл избавиться от меня — что ж, это было для тебя лучшим выходом.

Он снова замолчал. Что-то заставило меня повнимательнее всмотреться в его лицо — там, в моём сне, оно казалось помолодевшим: исчезли мелкие морщины вокруг глаз, и седые волосы из бороды, и...

И он видел.

Его глаза были живыми. Я вдруг вспомнил, что он лишился зрения в тринадцать лет — наверное, он и забыл, что это значит: видеть мир по-настоящему. Что ж, ничего удивительного: мёртвые многое могут себе позволить. Даже прозреть.

— Скажи что-нибудь, — взмолился я. — Ты ведь пришёл не просто так.

— Что ты хотел бы услышать? — мягко улыбнулся дервиш. — Сколько ты ещё проживёшь? Станешь ли главным визирем? Сколько у тебя родится сыновей или сколько золота будет в твоей сокровищнице?

— Нет, — хмуро ответил я.

Дервиш вздохнул.

— Да, это было бы слишком просто. Однако кое-что тебе всё же нужно знать. Если ты всмотришься в солнечный диск, то увидишь внутри него языки пламени (я послушно вгляделся и невольно вздрогнул: пламя было зловещее, похожее формой на извивающегося дракона). Это знак того, что в скором времени вас ждёт война. Большая война. Придёт человек, который перевернёт всю твою жизнь, к жизни ещё многих. Имя этого человека — Тимур.

6

Кяшкуль — миска для подаяний, сделанная из кокосового ореха.